Виталий Коротич - Кубатура яйца

У нас пишут о разных нью-йоркских безобразиях, благо примеров множество; я выбрал те два из них, на которые, по-моему, в нашей прессе не натыкался. Ведь ужасно, что есть в Нью-Йорке такие вот маленькие злобные городишки, где старуху ударят во имя двух долларов — и никто не удивится: мало ли что случается в наших песках! Да какие там пески при всем при том — везде народу полно, магазины возле Таймс-сквер, в том числе книжные, работают круглые сутки, и старухи из других городков, побогаче той бруклинской, прохаживаются, и очень тоскливо доживающим женщинам. Если старухам становится очень страшно, они могут купить себе однозарядные пистолеты или готового на все спутника противоположного пола (был такой фильм у Джона Шлессингера «Полуночный ковбой» — о красивом высоком мальчике Джо, едущем в Нью-Йорк аж из самого Техаса в злое свое и старушечье одиночество; он часть индустрии по преодолению пустоты — недоброй, специфической).

А еще для обуздания одиночества можно купить днем и ночью механических соловьев в белых ивовых клеточках. Соловьи, как и в сказке Андерсена, сплошь китайского происхождения и свистят от батареек, заложенных в дне клетки.

Как-то я купил на сорок второй улице — средоточии всенощной торговли — даже не соловья, а камешек в клетке. Камешек лежит на мягкой подстилочке — обычный кусочек гранита с зашлифованными углами, и зовут его просто: «домашний камешек». Их уже продали больше двадцати миллионов только за последние полгода, это стало модным — иметь собственный камешек в клетке, менять ему подстилку, купать…

Люди, города — бывают они одиноки по-своему, но любое из одиночеств ужасно, любое — укор и вызов всему человечеству, потому что очень страшно, если человеческое существо, гомо сапиенс, погибает от безлюдья в окружении нескольких миллиардов существ того же биологического вида.

Люди придумали множество способов избавляться друг от друга насовсем или на время; иногда при этом дается традиционное в Америке обещание: «Ай’л колл ю», — что в расширенном переводе чаще всего значит: «Я тебе, мол, позвоню, старик. Ты ожидай звонка, но не очень рассчитывай на него, — дел без тебя по горло», или коротко: «Ит’с нот майн!», то есть: «Не мое это дело!» Можно поискать утешения и в одиночестве: на углу респектабельной Парк-авеню и одной из сороковых улиц я видел по вечерам невысокого азиата с грифельной доской. На доске было начертано: «Не уходя с улицы, здесь же, по 50 центов урок, обучаю восточным философиям — наслаждение в одиночестве». Демонстративно стоя спиной к прохожим, знаток восточных мудростей рисовал на доске формулы, среди которых фигурировали «жизненная сила», «простор» и «мысль». Слушателей я не видел ни разу.

Однажды по Амстердам-авеню мимо меня вихрем промчался пророк в длинном черном пальто — он, живо жестикулируя, время от времени останавливался и вопил, что весь мир дерьмо и на днях он погибнет именно в силу своей дерьмовой природы.

Такого в Нью-Йорке можно наглядеться во множестве, была бы охота.

Можно опуститься в метро, запутанное, немытое, с тремя линиями, пересекающимися на разных уровнях, и поглядеть на людей, устраивающихся на сон грядущий по деревянным скамьям, расставленным в туалетах, — для утепления люди надевают на ноги мешки с рекламными лозунгами лучших универмагов Нью-Йорка и становятся похожими на размноженного героя повести Кобо Абэ «Человек-ящик». Люди эти неконтактны и скрыты в мешках, словно матросы, которых хоронят в океане.

Большинство моих нью-йоркских приятелей было ограблено хотя бы по разу; они относятся к этому едва ли не привычно, словно к дополнительному налогу, собираемому с них беспредельным и неухоженным городом — проходным двором страны (как будет прилагательное от слова «страна» — «странным проходным двором»?).

Но интересно, что именно в Нью-Йорке дольше, чем в других городах, задерживаются на экранах фильмы о чистом воздухе необитаемых островов и лесов — такие, как американский «Иеремия Джонсон» С. Поллока или советско-японский «Дерсу Узала» А. Куросавы, — люди смотрят все это словно в окно, распахнутое в призабытый мир детских мечтаний, и красивый американец Роберт Редфорд или красивый русский Юрий Соломин, сыгравшие в фильмах главные роли, надолго запоминаются, обсуждаются в газетах и даже на поэтических представлениях. «Актер Соломин живет в большом городе?» — спросили у меня после литературного вечера. «Да», — ответил я. «Роберт Редфорд тоже. Значит, все это выдумки…»

Так хочется поверить в зеленую приветливость необитаемых островов! Тем не менее, когда несколько лет назад американские авиакомпании начали рекламно бронировать места на первый пассажирский рейс к Луне, нью-йоркцы подали больше всего заявок.

Не буду и в этом месте педалировать на контрастах — все так очевидно; да и легко наблюдать контрасты в Нью-Йорке потому, что в этом городе случается больше дипломатических и великосветских приемов, чем где бы то ни было, а дома напротив Центрального парка по Пятой авеню — одни из самых комфортабельных. Дистанция от верхнего этажа Всемирного торгового центра до залюдненного подземного туалета в метро — как диаграмма.

В самом конце прошлого года на нью-йоркских экранах состоялась премьера широко разрекламированного фильма о Кинг-Конге: кинолегенда о гигантской горилле, влюбившейся в девушку и сражавшейся с вертолетами на крыше высочайшего здания города. Как ни пересказывай сюжет, он по меньшей мере примитивен и не годится в шедевры. Но что интересно: критики, психологи, социологи единодушно возопили после «Кинг-Конга», что все понятно — это фантастический образ чужака в Нью-Йорке, человека, потерявшегося в большом городе, неприкаянного в любви, жизни, — одинокого чужака, каких много.

Такие вот дела. Квадратный метр земли на Манхаттане стоит дороже, чем такая же площадь ковра тончайшей персидской ручной работы; карманный компьютер стоит почти столько же, сколько блок сигарет, а хорошие туфли — как два кассетных магнитофона. Джинсы обойдутся вам в такую же сумму, как простенький обед не в лучшем из ресторанов, а будничный «Нью-Йорк таймс» и авиаписьмо в Советский Союз стоят примерно одинаково. Три билета в кино равны по стоимости модной мужской рубахе, альбому из двух граммпластинок или большой бутылке хорошего шотландского виски. Это я к тому, что в маленьких городках Нью-Йорка все непривычно, и поиски единых и надежных критериев то ли в приметах быта, то ли в человеческих отношениях, как правило, малоуспешны. Нью-Йорк всеяден — это одна из основополагающих его черт; он любит умеющих приспособиться и сам уже не раз приспосабливался к процветанию и банкротству, к нежности, ненависти, заискиванию, безразличию и любви. Здесь бывали все, собственно американские мудрецы и великое число мудрецов из других частей света; здесь же не раз ликовали болваны поистине вселенских масштабов. Ежедневно здесь рушат здания, чтобы на их месте ненадолго, на несколько десятков лет, возвести новые, — Нью-Йорк любит разрушать свою память; он не культивирует мемориальных досок, но разрешает желающим самостоятельно устанавливать памятники и мемориальные доски — за определенную мзду — хоть самому себе. На Таймс-сквере в магазине сувениров рядом с фотоплакатом, изображающим голого, в чем мать родила, розовенького и глянцевого, недавно смещенного государственного секретаря США Генри Киссинджера в натуральную величину (цена четыре доллара девяносто пять центов), — продаются еще сотни плакатов на любой вкус. За доллар девяносто пять центов (разумеется, плюс восемь процентов федерального и штатового налога) можно купить оранжевый лист, на котором черными буквами очень отчетливо напечатано «Оставьте меня в покое!» и сфотографирован человек, повернувшийся спиной к зрителям. Там же за те же доллар девяносто пять можно купить и плакат со знаменитыми словами американского философа Джорджа Сантаяны: «Кто не желает помнить прошлого, навеки приговорен к тому, чтобы переживать его вновь и вновь». Я же вам рассказывал — у каждого из городишек Нью-Йорка свои зрелища, и собственное чтение, и мудрость вполне своя.