Виталий Коротич - Кубатура яйца

На самом же деле каждый живет по-своему, — если складывать безработного с Рокфеллером, получается чепуха, а не статистика, но я пытаюсь рассказывать о подробностях чужих жизней — в них все важно. Да, едва не забыл одну из таких подробностей: поздней осенью, в День благодарения, едва ли не каждая американская семья — практически без исключений, опираюсь здесь и на собственный опыт — ест жареного индюка. В не густо заселенной индейцами и еще не колонизированной Америке когда-то стаями водились дикие индюки. Первые переселенцы из Европы вдохновенно били их сапогами, палками и чем придется, да так усердно, что дикие индюки не сохранились даже в виде музейных чучел. Но выжили эмигранты, питавшиеся индюшатиной — первым даром незнакомого континента. Когда в 1776 году шли дискуссии о гербе новорожденных Соединенных Штатов, Бенджамин Франклин настоятельно предлагал, чтобы американским национальным символом стал дикий индюк. Но — ничего не поделаешь — в геральдическом соревновании победил белоголовый орел, а дикому индюку было уготовано место на этикетке восьмилетнего кукурузного виски, выпускаемого в штате Кентукки. Что ж, орел так орел, — был бы полет его разумен и благороден. Я не умею различать индюшиных и орлиных яиц, но пускай все они сохраняют в своей овальности беспрерывную жизнь. Ведь если то и другое яйцо изувечить, придав им форму куба, то они, согласно рекламе, замечательно впишутся в современные интерьеры, но будут мертвы и бесплодны. Думаю, что Америке это не нужно; люди обладают здесь рациональным умением строить и разрушать, обретать и терять, финишировать и стартовать, по сто раз начиная все сначала, «ab ovo» — «от яйца».

…В маленьком городишке хлебородного штата Канзас, где у шоссе стоят домовитые, наполненные элеваторы, а люди, если они студенты, приходят сюда из хлопотливой Америки подучиться и возвращаются в Америку работать в очень высоких и деловых домах, — многое можно увидеть и обсудить, потому что все здесь на виду. «Вот поедете вы в Нью-Йорк, — говорили мне, — в наш всеобщий проходной двор. Там все суматошнее и по-другому. Но не ограничивайтесь Нью-Йорком, у вас и так много пишут о нем, у нас тоже о нем пишут немало. Это ведь „найс плейс ту визит“ — „славное местечко для посещения“, не больше. Заезжайте в Нью-Йорк и возвращайтесь сюда пожить — в Лоуренсе слышно, как по утрам разбивают над сковородами яичную скорлупу. Мы не обо всем еще переговорили, вы же сами чувствуете, что разговоры только лишь начались…»

Очень интересно странствовать по маленьким американским городам. Это вовсе не провинциализм; само понятие провинции ненавистно мне, потому что прежде всего оно обозначает униженное состояние духа. Провинциалом можно быть во многомиллионном городе, а можно жить на отшибе и заставлять целый мир прислушиваться к себе; не надо же напоминать вам, что Лев Толстой, Фолкнер, Лакснесс или Пабло Неруда провинциалами не были, хотя и жили в провинции.

Позже я вспомню еще о встречах в американских городишках, где все отношения обнажаются и люди запоминаются каждый в отдельности, а не толпой сразу. Рожденный, воспитанный и выросший в старинном большом городе, я полюбил маленькие американские города, а величайший конгломерат таких городишек — Нью-Йорк.

Поверьте, что сказанное — не красного словца ради. Административно весь Нью-Йорк распадается на несколько районов, каждый из которых с европейский город: Куинс, Бруклин, Бронкс, Ричмонд… Но мы привычно зовем Нью-Йорком район Манхаттана с его небоскребными чудесами и статуей Свободы у входа в порт. Остров Манхаттан, откупленный за очень дешевую цену у индейцев, некогда живших здесь, колоритен, многоголос, а его скалистая земля ценится дороже, чем что бы то ни было построенное на этой земле: квадратный дюйм ее, то есть квадратик, каждая сторона которого — в пять клеточек нашей школьной тетради для арифметики, стоит сейчас двадцать пять — тридцать долларов. Вы конечно же читали, что в Нью-Йорке живет больше итальянцев, чем в Неаполе, больше ирландцев, чем в Дублине, больше евреев, чем во всем Израиле; украинцев, по очень приблизительным данным, в Нью-Йорке тоже больше, чем, скажем, в Сумах. Но самое удивительное, что все эти национальные поселения внутри гигантского города четко зафиксированы, традиционно разделены и, проезжая сквозь китайский район, где даже телефонные будки построены в виде пагод, пуэрто-риканский или негритянский Нью-Йорки, немецкий Йорквилль, читая вывески на польском, испанском, венгерском или хинди, не можешь избавиться от мысли о несмешиваемости частей в здешней болтушке. Маленькие городки Нью-Йорка ошарашивают вас китайскими ресторанами (я даже храню один из счетов, выписанный по-китайски, — поди проверь…) или забулдыгой, орущим на перекрестке неприличную словацкую песню, которую все равно никто не может понять. Я пишу свою книгу для людей, многое об Америке прочитавших, в том числе о Нью-Йорке, державших в руках множество томов — от Америго Веспуччи до Валентина Зорина, — но забудьте на мгновение о них, зажмурьтесь и представьте себе географическую карту, сжавшуюся до размеров почтовой марки, где все языки и обычаи соседствуют так, как было это возможно только на развалинах легендарной Вавилонской башни. Нью-Йорк иногда и кажется мне этой самой башней, но не растущей вверх, а растянутой по плоскости.

Здесь допустимы всяческие акценты, и чаще всего никто не интересуется вашими манерами; я видел человека, писавшего на клумбу возле Линкольн-центра и оравшего, что таков национальный обычай. Впрочем, полисмен прервал это очаровательное занятие.

Тед Солотарофф, четыре поколения назад бывший бы Федей Золотаревым, потому что его предки прибыли из Одессы, трудится на Пятой авеню, в самом центре Манхаттана. Он главный редактор журнала «Америкэн ревью», всю жизнь в Нью-Йорке и не имеет о нем понятия как о целом. Разве что о своем районе, о квартире, где из окон спальни видна наступающая и разрастающаяся пуэрто-риканская зона города, о своей семье. Он знает о многом из того, что происходит в окрестностях квартиры, — где столкнулись автомобили, где гараж подешевле, где можно в воскресенье купить водку (по религиозным соображениям спиртным в воскресенье не торгуют, но Тед атеист). Кроме того, Солотарофф прекрасно знает современную литературу Америки: его журнал печатает отрывки из книг, имеющих быть опубликованными в «Бентем букс» — огромном издательстве, которому принадлежит и журнал. Отношение у Солотароффа к Нью-Йорку примерно такое же, как у меня, скажем, к московской гостинице «Россия», когда я в ней живу. Мне известно, что на четных этажах моего крыла расположены буфеты, а на первом и втором — бар, парикмахерская и ресторан. Пожив в одном номере какое-то время, я могу узнать, кто обитает рядом, а могу и не узнать, потому что живущий рядом человек занят совсем другим делом и мне не нужен. Так же, как, впрочем, и я ему. Гостиницы заселяются в основном людьми деловыми; Нью-Йорк — величайшая гостиница в мире. Есть в ней номера-люкс, общежития и ночлежки; есть в ней даже рестораны с национальной кухней и киоски сувениров из разных стран. Но особенно пышно представлено здесь главное из гостиничных чувств — ощущение временности, неосновательности твоего пребывания на земле по двадцать семь долларов за квадратный дюйм. Я уже говорил, что люблю провинциальные городишки Америки — там есть некая основательность бытия. Нью-Йорк — конгломерат особенных городишек, движущихся в разные стороны, словно несколько цыганских таборов, на какое-то время поставивших свои шатры по соседству.