Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны

Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую “политику”, всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти. Или надо совсем не жить в России, плюнуть в ее пьяную харю, или – изолироваться от унижения – политики, да и “общественности” (партийности)… Я считаю теперь себя вправе умыть руки и заняться искусством. Пусть вешают, подлецы, и околевают в своих помоях» [100].

Блок писал это матери, т. е. с полной степенью искренности и без всякой декларационности. Здесь сказано чрезвычайно много. Но главное – разорванность российской общественной жизни, происходящая от разорванности сознания. «Все живем за китайскими стенами…» Раздробленность тех сил, что враждебны «российской государственности», т. е. самодержавной системе. Та роковая раздробленность, которая предопределила в конечном счете гражданскую войну и лишь катализатором которой стали конкретные политические действия большевиков.

Ущербность русской политики во всей ее унизительности для нравственного человека определялась для Блока, скорее всего, этим отсутствием цельности мировосприятия, войной всех против всех, злобой и ненавистью – как доминантой, сознанием порочности политической и социальной почвы: «родная земля подготовила нам такую почву – для злобы и ссоры друг с другом».

Можно, разумеется, сказать – а как же Английская революция? Французская революция? Разве там не было расколотости и дифференциации сил? Было. Но в этих революциях, особенно в Английской, существовала сила, которая представляла в перспективе интересы большинства англичан и олицетворяла духовный вектор нации. Эта сила, крайним выражением которой была до поры кромвелевская группировка, сумела сквозь все революционные катаклизмы пронести цельность интересов страны. В кажущейся пестроте политического и религиозного расклада – левеллеры, диггеры, пресвитериане, индепенденты и так далее – существовал прочный стержень: цельное сознание среднего англичанина, цельностью своей преодолевавшее социальные, политические и даже религиозные расхождения и приведшее после реставрационного эксперимента к «Славной революции», утвердившей основы общественной и прочей терпимости и закрепившей права личности.

Во Франции все было трагичнее и сложнее, но в конечном счете и здесь достало духовной цельности.

В России ее не хватило. «Разрывы, распады, нарушение цельности мира…»

Иван Александрович Ильин, глубоко замечательный в своем роде русский мыслитель, истово ортодоксальный православный христианин, твердый монархист, высланный в двадцать втором году одновременно с Бердяевым, о. Сергием Булгаковым, Степуном, но совершенно отличный от них по фундаментальным позициям, сурово с ними споривший, в работе «Основы борьбы за национальную Россию» писал в главе «Внешние причины русской революции», что

«русская революция есть последствие и проявление глубокого мирового кризиса» [101].

А в главе «Внутренние причины русской революции» утверждал:

«Русский духовный характер оказался не на высоте тех национальных задач, которые ему надо было разрешать. В нем не оказалось надлежащей религиозной укорененности, неколеблющегося чувства собственного духовного достоинства, волевой самодисциплины, отчетливого и властного национального самосознания. Все это имелось налицо; но не в достаточной силе и распространенности» [102].

Такой титан мысли, как генерал Краснов, считал, что революцию устроили жидомасоны.

Бердяев, Булгаков, Степун, Франк, Ильин и вообще люди их масштаба думали несколько по-иному. Оценивая катастрофу 1917 года с главной своей – религиозной – точки зрения, Ильин с непреклонной суровостью оценил поведение народа, который, по его убеждению,

«разучился молиться и внимать совести, помышляя только о кровавой мести и темном прибытке».

Кровавая месть, страшная месть…

Главным, по мысли Ильина, было именно преодоление раскола, распада, разорванности народного сознания, объективировавшегося в гражданскую войну:

«Великую и сильную Россию невозможно построить на ненависти, ни на классовой (социал-демократы, коммунисты, анархисты), ни на расовой (расисты, антисемиты), ни на политически-партийной» [103].

«Расхождение социальных классов и невосхождение их к идее целого» [104]считал Ильин одним из главных бедствий. «Идея целого» и есть та цельность народного сознания, индивидуального и общего, которая спасла европейские страны в годы революционных кризисов.

В некотором роде ситуация 1917 года в России – финал возведения Вавилонской башни: все престали понимать всех. А те, кто думал, что понимает, как вскоре выяснилось, тяжко заблуждались. Корни этого непонимания уходили глубоко в историческую почву.

Разорванность сознания – невозможность соотнесения личных интересов с общими, искаженное соотношение личной судьбы и судьбы общества, принципов частной и государственной жизни, в конце концов, неумение примирить групповую и личную мораль с фундаментальными ценностями христианской культуры. Недаром российская церковь не только до поры сама владела рабами-единоверцами, но и не принимала участия ни в одной попытке антикрепостнических реформ.

В ходе катаклизма, который по масштабам и возможным последствиям сопоставим с гражданской войной 1918–1920 годов, – имеется в виду Смутное время начала XVII века: развал государства, война всех против всех, иностранная интервенция, – в ходе этого катаклизма выявилось, что на Руси есть объединяющая и примиряющая сила, крепкий слой с цельным сознанием – земщина, слой, душой и символом которого был «средний русский человек» Козьма Минин. Тогда оказалось возможным объединить и замирить страну без жестокого подавления одной социально-политической группировкой всех остальных. Состояние социального сознания доминирующего «среднего» слоя позволило собрать вокруг этого слоя остальной «мир».

В ситуации Смутного времени XX века это оказалось невозможным. Произошла тотальная дифференциация общества, распавшегося на множество социально-политических групп, не видящих общего объединяющего интереса. Индивидуальное и общественное сознание были непоправимо повреждены.

Корни этого драматического явления, как мне представляется, – в петровском перевороте, когда была создана государственная структура, исключающая гражданский мир и межсословный компромисс, опирающаяся только на силу, структура, по своей психологической сути дисгармоничная.

«Гениальный государственный реформатор России в каком-то смысле был бесспорно первым русским нигилистом, – писал С. Франк о Петре, – недаром большевики еще при последнем ограблении церквей с удовлетворением ссылались на его пример» [105].