Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 1. Драма великой страны

Многим отчаявшимся русским деятелям казалось тогда, что единственная возможность спасения от власти большевиков – вмешательство извне: Германия ли, Антанта ли… Такие настроения были реальностью.

Но почему же «самоубийство»? Потому что Ахматова смотрела на вещи несравненно глубже многих своих сограждан, догадываясь о пагубной неестественности, неорганичности такого развития событий. И в этом ее поэтическое ощущение совпадало с пониманием ситуации тем же Георгием Федотовым.

В 1932 году, оглядываясь на прошедшее десятилетие, Федотов писал:

«Национализм русский, раздавленный и униженный, легко принимает в настоящее время формы антиевропеизма. Им заражены многие из прореволюционных течений. Но вне политических кругов он распространен гораздо шире, как обывательская подоплека, как кожное, утробное мироощущение. Европу ненавидят за то, что она спаслась, когда мы утонули, и за то, что она не спасла нас. Считают себя вправе и по сей час требовать от Европы жертв и кровью и деньгами для освобождения России и сердятся, не видя с ее стороны готовности к жертвам. В таком отношении есть изрядная доля моральной тупости и извращения национального сознания. Моральная тупость заключается в требовании жертв от другого для спасения себя. Извращение национализма – в нежелании принять и нести национальную ответственность. Россия отвечает сама за себя. Большевизм – ее собственный грех, как и освобождение от большевизма – ее собственный подвиг. Каковы бы ни были ошибки союзников в 17–20 годах, не они погубили национальную Россию. Они не могли да и не имели права спасать ее против ее воли, спасать ее от нее самой. Думать иначе – значит унижать Россию, лишать ее всяческой личной судьбы» [24].

Здесь речь идет не о немцах, а о союзниках России. Но дело не в этом, а в принципиальном подходе. Те, о ком говорит Федотов, – русские эмигранты, предъявлявшие счет Европе, те же люди, что в семнадцатом – двадцатом годах «ждали гостей», неважно – немецких ли, французских ли… Этот выход и Ахматова, и Федотов отрицают категорически. И в основе отрицания лежит фундаментальная категория высокого исторического сознания – категория ответственности.

И Ахматова, и Федотов считали, что спасение чужими руками, как и переваливание ответственности за катастрофу на чьи-то плечи, – моральная гибель России. Об этой опасности русская либеральная интеллигенция думала в это время постоянно. Бунин предупреждал в «Окаянных днях» – запись за 17 апреля 1919 года:

«Левые все “эксцессы” революции валят на старый режим, черносотенцы – на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другого – на соседа и на еврея: “Что ж я? Что Илья, то и я. Это нас жиды на все это дело подбили”».

«Россия отвечает сама за себя» – вот кредо того слоя русских интеллигентов, к которому принадлежали и Ахматова, и Федотов… Ахматова, судя по всем ее стихам этого периода, уверена была, что России необходимо пройти через горнило искупления, – так она определяла и свою личную судьбу, – чтобы снять с себя «грех большевизма». Грех братоубийства, детоубийства, грех разрушения нравственных связей. Как и Федотов, как и Бердяев, как и Франк, она отнюдь не склонна была видеть причину кровавого катаклизма в узком политическом заговоре.

«Все расхищено, предано, продано…» – это не только о новой власти. Рухнули этические основы жизни, разрушить которые никакой революционной партии было бы не под силу.

Стихотворение наполнено историческими и политическими знаками. Отлетевший от русской церкви суровый дух византийства – утрата той активной роли в государственных делах, умения укрощать страсти, которое отличало патриархов византийских и прославило русских патриархов в кризисные эпохи. Но это неизбежно напоминает и о падении влияния церкви при Петре I – уничтожении патриаршества, включении церкви в общую военно-бюрократическую систему. Все это – тоже во времена нашествия «немецких гостей».

Странными сегодня кажутся строки о крови на руках и черном стыде. В чем виновата Ахматова, никого не казнившая, не принимавшая участия ни в революционном насилии, ни в сопротивлении ему? Здесь два смысла. Первый и простой – ощущение вечной вины за самоубийство влюбленного в нее юного Михаила Линдеберга («Прости меня, мальчик веселый, Что я принесла тебе смерть…»). И второй – куда более глубокий. В 1922 году Ахматова писала в стихотворении «Многим»:

С этой точки зрения становится понятным покаяние – если обратиться к свидетельствам современников, людей близкого духовного круга.

В июне 1918 года Александр Изгоев, либеральный публицист и один из редакторов «Русской мысли», утверждал:

«Напрасно интеллигенция пытается спасти себя отводом, будто она не отвечает за большевиков.

Нет, она отвечает за все их действия и мысли» [25].

Утверждение не безусловное, но очень тогда распространенное в среде интеллектуальной элиты.

В июле 1918 года крупный юрист и автор фундаментальных трудов по истории права профессор Петербургского и Московского университетов И. А. Покровский писал:

«Переход от монархии к республике является вообще моментом критическим и опасным. Дело в том, что авторитет монархии и монарха покоится всегда на некотором иррациональном основании. Власть монарха в народной психике всегда снабжена в большей или меньшей степени такой или иной сверхразумной санкцией, вследствие чего этой власти повиноваться легче и проще, особенно там, где она имеет за себя давность столетий. Власть же демократическая, выборная совершенно лишена подобной иррациональной поддержки; вся она должна опираться на исключительно рациональные мотивы, и прежде всего на гражданское сознание необходимости порядка и власти вообще. Эти же рациональные мотивы далеко не всегда оказываются равными по силе прежним, и неудивительно поэтому, если современные социологи отмечают, что демократизация государства приводит сплошь и рядом к ослаблению психологического влияния власти и психологической силы закона. Ибо кто наделяет людей властью, кто издает законы? Наши же представители, т. е. в конечном счете мы сами. И вот власти и закон лишаются своего прежнего мистического авторитета… При таких условиях совершенно понятно, что наш русский революционный переход от монархии к народоправству представлял в этом отношении исключительные опасности… Если можно было на что надеяться, так только на здоровый инстинкт народа, да… на разумное руководительство им со стороны интеллигенции.

Как же повела себя эта последняя?»

И далее Покровский предъявляет русской интеллигенции тяжкие обвинения, главные из которых тут не грех привести: