Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

«Кричали над гротом черные вороны. Пахло в гроте прелью.

– Кто там? – вскинулся Нечаев, ухватив за руку Успенского.

– Я, – ответил Иван Иванов и шагнул в темень.

Объяснить затрудняюсь, выйдет сентиментально. Затрудняюсь объяснить, а бывает, что тебя так и просквозит жалостью к давным-давно сгинувшему человеку, к безвестной могиле, забвению и одиночеству.

Приступ такого чувства я время от времени испытывал при мысли об Иване Иванове. Минувшим сентябрем, проснувшись на рассвете, когда каким-то детским, школьным слухом ловишь быстролетный шум первого трамвая, я решил съездить в бывшее село Владыкино…»

И тут же возникает Герман Лопатин, «рослый, плотный, большелобый», который в недалеком будущем – для убивающего Нечаева и в далеком прошлом – для нас с Юрием Давыдовым откроет революционной общественности глаза на нечаевские методы.

В этот момент, на этих страницах – мы все вместе.

«…Безвестная могила, забвение и одиночество». Если не ошибаюсь, Паскаль не хотел поверить в бесконечность Вселенной, боясь этого убийственного чувства одиночества человека перед космосом.

Для нашего сознания история велика, как космос, – бесконечна не по прямой назад, а в многообразии событий.

Толстой пытался снять это человеческое одиночество перед историей, стянув историю к себе, к Ясной Поляне, к знакомым именам, убрав временной разрыв.

Мы можем понять всю безнадежность нечаевского кровавого заблуждения, всю нечеловеческую мерзость психологических построений Азефа и всю высоту и драматичность революционной чистоты Лопатина, только ощутив их существующими в одном времени с нами.

Достигнуть идеального варианта, очевидно, невозможно. Но Юрий Давыдов сделал стремительный и сильный рывок именно в этом направлении.

Однако в конечном счете и Амилахвари, и даже сливающийся с автором рассказчик в «Двух связках писем» не адекватны Б. Окуджаве и Ю. Давыдову. Это – предельный случай наделения «безусловного автора» духовной энергией и опытом реального автора.

Трансформация времени в романах – не игра, не произвол, но реализация индивидуального восприятия писателя. Свободная система зеркал Окуджавы разомкнута, уходит, как дворцовая анфилада, в перспективу.

У Давыдова – замкнутый мир. Это уже не классическая «стрела времени», а полый шар времени, по внутренней поверхности которого движутся и автор, и персонажи – люди истории. Идучи назад, в прошлое, автор огибает изогнутую поверхность временной сферы и возвращается в настоящее. И так – постоянно. Он идет в разных направлениях, число маршрутов по сферической поверхности замкнутого времени – бесконечно.

В 1982 году вышла книга, в которой метод имитации мемуаров доведен до логического завершения. Это мемуары Ивана Ивановича Пущина, костяком которых является его дневник последних месяцев.

Мемуары Пущина написаны Натаном Эйдельманом.

Таким образом, мы имеем дело не с записками вымышленного лица, как в случае с доктором Усольцевым, а с имитацией мемуаров лица исторического, причем лица – в отличие от В. Зотова – знаменитого.

Естественно, может возникнуть вопрос: а правомочен ли подобный способ воспроизведения исторической действительности? Нет ли здесь превышения писательских полномочий?

Для ответа прибегнем – как в английском судопроизводстве – к системе прецедентов.

В 1951 году французская писательница Маргерит Юрсенар опубликовала роман «Воспоминания Адриана». Эта книга, блистательная по степени одухотворенности исторического материала, по пронзительности воспроизведения внутренней жизни человека, отделенного от автора почти двумя тысячелетиями, есть просто-напросто записки римского императора Адриана, обращенные к юному «приемному внуку» императора и будущему принцепсу Марку Аврелию. Никаких оговорок, никакого литературного жеманства – Маргерит Юрсенар написала записки Адриана, достигнув при этом высочайшей убедительности.

В предисловии к русскому изданию философ Ю. Давыдов (не путать с романистом Ю. Давыдовым!) сформулировал принципиально важные для нашей темы положения:

«Придавая своему произведению форму исторического документа, Маргерит Юрсенар передоверяет свои авторские функции герою; она как бы заставляет эпоху отдаленного прошлого вспоминать о себе. Этим обеспечивается полная замкнутость эпохи, атмосфера совершенной автономии, абсолютного господства исторической стихии. Обращенное к самому себе, прошлое представлялось полностью отгороженным от современности, от “стороннего наблюдателя”, и потому должно было свидетельствовать о себе с полнейшей объективностью и беспристрастностью…»

И далее Ю. Давыдов говорит о «гипертрофии формы исторического романа, полностью замыкавшей, казалось бы, историческое прошлое в себе», и об огромных возможностях в плане воздействия на читателя, которые дает эта «гипертрофия формы» [107].

В английской литературе существуют два весьма известных исторических романа современного писателя Роберта Грейвза «Я, Клавдий» и «Клавдий – бог». Первый из них начинается так:

«Я, Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик Такой-то и Такой-то (я не буду в дальнейшем утомлять вас своими титулами)… собираюсь написать удивительную историю моей жизни, начав с раннего детства и продолжая год за годом».

Вторая книга есть продолжение автобиографии императора Клавдия – период его принципата. То есть наш современник Роберт Грейвз создал автобиографию исторического лица, жившего в I веке н. э.

Вот более известный пример: на русский язык переведен знаменитый роман Торнтона Уайлдера «Мартовские иды». Уайлдер «издал» переписку, относящуюся к I веку до н. э. В том числе, и письма самого Юлия Цезаря. Все тексты, естественно, сочинены Уайлдером. Кроме одной цитаты из Светония.

В 1973 году американец Гор Видал выпустил роман, который в русском переводе называется «Вице-президент Бэрр». Роман этот – выразительный образец интересующего нас жанра – построен многоступенчато. Молодой журналист Чарли Скайлер собирает материал для статьи о полковнике Бэрре, военном и политическом деятеле Войны за независимость Соединенных Штатов Америки и первых лет после войны. Чарли сблизился со старым, находящимся не у дел Бэрром, тот передает в его распоряжение свои давние записи и, что главное, диктует ему свои воспоминания. Таким образом, роман трехслоен: рассказ Чарли, отрывочные записи Бэрра, его мемуары, продиктованные на склоне лет. Смысловая основа романа – именно эти мемуары. Бэрр претендует на то, чтобы с максимальной правдивостью показать политический быт новорожденного государства, изнанку официальной истории. Но при этом он хитрит, недоговаривает, не скрывает своей предвзятости, откровенно любуется собой. Он создает свою легенду.