Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Встречаясь и расходясь с людьми, всматриваясь в них и понимая их своим пронзительным злым умом, Иван берет от них худшее.

Воздух вокруг напоен жестокостью: спокойно и обстоятельно В. Полуйко рассказывает о кулачном бое между Рышкой и Фролкой, двумя силачами, которые беззлобно убивали друг друга, и о толпе, заставляющей их друг друга убивать. Воздух царствования Ивана напоен равнодушием к своей и чужой жизни. Но Иван уловил в воздухе эпохи только равнодушие к чужой.

Это нагнетение равнодушной жестокости быта идет у В. Полуйко размеренно и непрестанно. Сцене кулачного боя предшествует сцена наказания провинившихся ратников. Причем палач Махоня – брат мясника Рышки, убившего своего партнера по кулачной забаве.

«По всей Руси знали Махоню: он сек и новгородских, и тверских, и псковских, и рязанских, сек в Казанском походе, сек в Астраханском, сек в Ливонском, теперь сечет в Литовском. Махоня был добр, покладист…»

Это патриархальное, добродушное палачество входило обязательным элементом в быт государства, но для эпохи Ивана IV оно уже не годилось. Из него вырастало иное явление. Иван, как опытный селекционер, производил отбор, выращивал новую породу. В предбаннике, в котором Махоня не спеша делает свое дело, искренне сочувствуя наказываемым, появляется зловещий персонаж – знак наступления новых времен. Сотский Малюта Скуратов, звероподобное существо: он может выдержать любые побои, но когда сам берет в руки розгу, то оказывается куда страшнее профессионала Махони. Малюта, как и царь, впитывает только злые токи времени. Ненависть – его идеология.

Он еще маленький и бесконечно удаленный от царя человек. Но они должны сойтись и сходятся. Малюта важен не сам по себе – это поднимается новый слой, та группировка, опираясь на которую Грозный начнет разорять страну.

Малюта написан В. Полуйко убедительно и неожиданно. Это не просто злодей по инстинкту – у него есть своя система ценностей.

Линия появления этого нового типа людей, которых вызвало к жизни правление Грозного, четко завершается в последних главах романа историей Петра Хворостинина, мечтающего ехать учиться в чужие края. Царь велит братьям Петра решить его судьбу. И старшие братья отправляют младшего в тюрьму…

Роман густо населен, в нем немало ярких персонажей. Но достоинство романа не в индивидуальном психологизме – внутренний облик основных героев достаточно прост и прямолинеен. Достоинство романа и не в исследовании идеологии эпохи – она была, очевидно, сложнее и разветвленнее, чем представляют себе действующие лица. Но общественный быт эпохи написан В. Полуйко настолько значимо и осмысленно, что становятся понятны пружины наступления «того мрачного, жуткого времени, которое, как обложная гроза, заходило над Русью».

Сама фактура общественного быта в исторической прозе имеет первостепенное значение. Что прежде всего поражает нас в исторических главах «Мастера и Маргариты»? Не диалоги Иешуа и Пилата, несущие открытый смысл, а смысловая насыщенность описания жизненного процесса, смысловая значимость каждой детали – внешности, персонажей, одежды, походки и т. д.

Этот важнейший для исторической прозы принцип говорящего быта прекрасно использован Сергеем Львовым в романе о Кампанелле [126]. Действие начинается в жарком дремотном воздухе глухого итальянского селения, где жизнь течет медленно, где смысл жизни в самом процессе этого дремотного существования, до определенного момента. Эта жизнь, подробно и узнаваемо выписанная автором, резко контрастный фон к стремительному созреванию Кампанеллы-мыслителя, Кампанеллы-заговорщика. Роман развивается двумя пластами: первый – то, что говорит автор, второй – то, что видит и чувствует герой. С. Львов дает широкую и крупную картину исторического мира, в котором Италия занимает не так уж много места. Реформация и контрреформация, Тридентский собор, войны с турками… Кампанелла видит жизнь вокруг себя конкретно и ясно. И еще один компонент – мысль героя, которая объединяет эти два пласта. С. Львову нужна такая структура для решения вполне определенной, им же сформулированной задачи:

«…Геометрия определяет положение тела в пространстве тремя точками. География определяет местоположение координатами долготы и широты… Но как определить положение Кампанеллы в пространстве историческом?»

И дело тут не только в Кампанелле. С. Львов, начиная еще с замечательной по лаконичности и глубине повести «Жизнь и смерть Петра Рамуса» [127]и затем в книгах о Брейгеле и Дюрере, искал методику определения местоположения героя в историческом пространстве. Определить точное соотношение главных процессов эпохи и движения судьбы персонажей представляется С. Львову – и с полным основанием – задачей необходимой.

Решением этой задачи так или иначе занимается любой серьезный исторический писатель; поиски этого решения – подоснова любого серьезного произведения на историческую тему. Но делается это с разной степенью подготовленности и осознанности. С. Львов подходит к задаче с профессиональной целеустремленностью, во всеоружии знания.

Вопрос о положении героя в историческом пространстве, решение которого требует исключительной точности в отборе фактов и корректности их осмысления, снова приводит нас к одной из ключевых проблем – проблеме достоверности.

Возвращаясь к уже сказанному в начале статьи, стоит повторить здесь, что достоверность исторической прозы отнюдь не равна буквальному воспроизведению материала. И тут снова необходимо вспомнить о принципиальной многовариантности исторического процесса. Известный современный медиевист А. Я. Гуревич писал:

«Вопрос об альтернативных вариантах исторического развития, не осуществившихся в действительности, но возможных в определенных реальных условиях, важен для уяснения характера исторических закономерностей. В этом смысле постановка вопроса о принципиальной осуществимости в ходе исторического процесса иных вариантов, не тех, которые имели место, представляется закономерной» [128].

В принципиальной возможности, более того, равноправности нескольких вариантов развития содержится оправдание такой странной, на первый взгляд, вещи, как правомочность нескольких художественных моделей одной и той же исторической ситуации, одной судьбы, одного события, ибо каждое событие в действительности реализуется отнюдь не однозначно. Разумеется, Милорадовича убил Каховский, и в любом случае нет надобности утверждать, что это был Кюхельбекер. Но восстание 14 декабря, как сложный комплекс конкретных действий конкретных людей, давало возможность последующим событиям осуществиться в разных вариантах. Возможности, предоставленные этим комплексом непосредственному будущему, безусловно неоднозначны.