Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Давыдов, конечно же, видел все пространство эпохи – и Эйдельман это знал. Но эти два блестящих исторических писателя-моралиста (как и подобает русским писателям) тяготеют к разным типам морализаторства – условно говоря, к толстовскому и достоевскому. Эйдельман, великий просветитель, роль которого в жизни нескольких поколений и в нашей культуре вообще недостаточно пока еще оценена, проповедовал толерантность как политическую панацею. Давыдов исповедует безжалостный аналитический подход к событиям и судьбам. В «Двух связках писем» Давыдов передал Петру Лаврову одно из определяющих положений:

«Коль скоро революция у дверей Истории, нечего пятиться: примирись с неизбежностью насилия, как примиряются с хирургом, с хирургической операцией…»

Из-за этой-то неизбежности, из-за этой-то необходимости и вглядись пристальнее в хирургов. Давыдов, естественно, не Лавров, но последняя фраза – программная.

Вглядываясь в толщу российской истории, Эйдельман говорил нам: «Так быть не должно, и я объясню вам почему!»

«Так было, и я объясню вам почему!» – говорит Давыдов.

Это сопоставление не оценочно. Оба они выполняли свою особую миссию «в черном бархате советской ночи».

Давыдов десятилетиями исследовал духовное состояние страны, стремившейся в бездну. Потому-то романы Давыдова так актуальны сегодня – они объясняют, почему страшная инерция этого гибельного движения, длившегося столетиями, иссякает так медленно, с таким мучительным скрежетом…

В отличие от своих литературных сверстников и многих младших современников, Давыдов творчески нисколько не пострадал от свершившегося эпохального сдвига. Он как шел, так и идет своим путем. И пришел к уникальному жанру последней по времени вещи, жанру, имеющему фундаментальный философический смысл.

«Бестселлер» – бескрайнее художественное пространство, ведущий признак которого – свобода. При острой чуткости Давыдова к существу исторического процесса нельзя не связать это с приходом свободы политической, пускай и искаженной вышеупомянутой инерцией.

В «Бестселлере» явственно обозначилась задача всей многолетней работы Давыдова – понять, что же делает история-жизнь с человеческой душой? Недаром в финале второй части возникает имя-символ – Усольцев. Суть «Бестселлера» – философия существования человеческой души в плотном, едином, безумном и мудром потоке истории-жизни.

Давыдову – 75 лет. Жизнь продолжается, и духовное усилие идет по восходящей.

Перед нами – последняя повесть Юрия Давыдова – «Коронованная валькирия» [75].

Юрий Давыдов принадлежит к той когорте исторических прозаиков, чьи книги дают мыслящему читателю редкую и благотворную возможность всерьез подумать о судьбе России, об органичной и драматической связи ее прошлого с ее настоящим и, соответственно, о своей собственной судьбе, детерминированной этой связью.

Прежде чем говорить о «Коронованной валькирии», мы должны хотя бы бегло окинуть взглядом пространство духовной работы Юрия Давыдова, в котором эта повесть занимает особое и немаловажное место.

Одна из бед последнего десятилетия – психологический разрыв между происходящим сегодня и фундаментальными причинами этого происходящего, коренящимися в «великом вчера». В ситуации массового неверия в публицистические формулы снять этот опасный психологический порок может только историческая литература, теплое художественное начало, вызывающее доверие к говорящему. Так было в глухие семидесятые, когда историческая проза высокого уровня включала своего читателя в единый и осмысленный исторический поток, давая ему силы для противостояния абсурдной реальности.

Я взял эпиграф из философской автобиографии Бердяева не только из-за его локального смысла, имеющего непосредственное отношение к работе Юрия Давыдова. Взаимоотношения между методами философа Бердяева и историософа Давыдова куда глубже. В программном предисловии к «Самопознанию» Бердяев декларирует:

«Между фактами моей жизни и книгой о них будет лежать акт познания, который меня более всего и интересует… Я пережил мир, весь мировой и исторический процесс, все события моего времени, как часть моего микрокосма, как мой духовный путь. На мистической глубине все происшедшее с миром произошло со мной» [76].

Уверен, что Давыдов мог бы подписаться под этим текстом, вычеркнув только слово «мистическая».

Давыдов написал очень много. Он был помимо всего прочего фантастически работоспособен. Но если исключить, скажем, увлекательные биографии русских адмиралов и некоторые ранние вещи, то главные его книги по сути своей – именно переживание «мирового и исторического процесса», как своего духовного пути.

Его романы по глубинному смыслу есть и самопознание писателя, его автобиография – и не только историософская. Он прямо дал понять это своим «Бестселлером», где сам Давыдов стоит в центре мирового круговорота и ему, как сказал Гоголь, «стало видимо далеко во все концы света». И – добавим – во все концы времен.

Осознавая единство исторического процесса и условность деления на эпохи, Давыдов в творчестве своем исповедовал принцип «сюжетного потока», перетекания материи главных его книг одна в другую: «Глухая пора листопада», «Две связки писем» – и, как реки в море, в «Бестселлер». И боковые протоки: «Завещаю вам, братья…», «На скаковом поле, около бойни…».

Давыдов, несмотря на свою демонстративную повадку старого грубоватого морского волка – флотская служба, усугубленная лагерным опытом, – был человеком обширной и тонкой образованности. Бердяева он, разумеется, читал. Но я выбрал этого мыслителя отнюдь не как единственно эталонную для Давыдова фигуру, но как один из примеров тесного родства писателя с фундаментальными явлениями русской нравственной культуры, экзистенциальной этики, так сказать. Можно уверенно говорить и о связи мировидения Давыдова с таковым же у Федора Степуна – достаточно вчитаться в «Бывшее и несбывшееся», историософскую автобиографию Степуна. Можно сопоставить историко-политическую ясность взгляда Давыдова с построениями Георгия Федотова.

По трезвости и жесткости взгляда на историческую реальность Давыдов ближе всего к Ключевскому. Его подход к материалу можно определить старым поэтическим термином «безочарование». В его интеллектуально-художественной системе нет места иллюзиям.

Две книги, с которых начинается «Большой Давыдов», были написаны почти одновременно с 1966 по 1970 год – «Глухая пора листопада» и «Судьба Усольцева».