Юрий Поляков - Левиафан и Либерафан. Детектор патриотизма

Когда у меня в голове рождается идея или сюжет, я понимаю, что буду писать — статью или повесть. Например, я задумался, почему в Москве практически нет улиц, связанных с Московской Русью да и с Романовской Россией. Ни улицы Ивана Калиты, ни Александра Третьего, ни Алексея Тишайшего… Это неправильно, но не роман же об этом писать! Конечно, это статья — «Где проспект Ивана Калиты?» Или, допустим, мне пришла идея рассказать о судьбе журналиста, который во время перестройки боролся за свободу слова, и показать, куда его привела эта дорога, вроде бы, вымощенная благими намерениями. Ясно, что по объему, по населенности героями — это роман. Его я сейчас заканчиваю, называется он «Любовь в эпоху перемен» и выйдет в будущем году. Или моя новая пьеса «Как боги», которая широко идет по стране. Это история человека, который решил, что он будет жить, выполняя все свои желания — как боги. И я с самого начала понимал, что это будет пьеса, в основе которой любовный треугольник.

— Существует миф, что сочинить пьесу гораздо проще, чем роман или повесть — меньше страниц, не нужно описаний, одни диалоги: слева пиши, кто говорит, справа, что говорит — вот и пьеса. Почему же тогда так мало хороших современных пьес? Какие трудности преодолели вы, осваивая профессию драматурга?

— Драматург, прежде всего, должен научиться писать пьесы. Проблема современной, так называемой, «новой драмы» в том, что никто из них, начиная с Коляды и заканчивая Сигаревым, за исключением, может быть, братьев Пресняковых писать пьесы просто не умеют — не владеют профессией. Представьте человека, который обещает вам сшить платье, и даже что-то строчит, но при этом не знает, как правильно снять мерку, как кроить — это, примерно то же самое. Вот почему этих пьес не видно на больших сценах, они ставятся на малых, да и там идут недолго. А чаще всего авторы просто читают их друг другу, называя это лабораторными пьесами. Лабораторная пьеса — это такой же нонсенс, как балет в уборной. Конечно, можно и там станцевать. Но зачем и кто увидит?

Первые инсценировки по моим произведениям появились еще в советский период, но серьезно я занялся драматургией в середине 90-х годов, когда пришел в отчаяние от того, что видел на сценах наших театров. Мои пьесы сразу стали ставить. С. Говорухин поставил в театре у Дорониной «Контрольный выстрел». Пьесу «Козленок в молоке» поставил Э. Ливнев, и она уже 17 лет идет в театре Рубена Симонова, в Театре сатиры десятый год идет «Хомо эректус». Мои пьесы ставят и по России, и в СНГ, и за границей. Я только что вернулся из Будапешта, с премьеры.

У нас об этом не пишут, потому что наша театральная критика нацелена на «новую драму». А я, выступив с пьесами, которые рассчитаны на зрителя, а не на критиков и на жюри, в известной мере бросил им вызов и выиграл, потому что мои пьесы идут по всей стране. В одной Москве — шесть спектаклей, которые собирают полные залы и, в отличие от «новой драмы», живут долгие годы в репертуаре. В искусстве только этим все и проверяется: в литературе — читательским интересом, в драматургии — зрительским интересом, других критериев нет. Ты можешь объявить себя гением, обвешаться «Золотыми масками» с ног до головы, это ничего не значит, если ты не интересен другим.

— Однажды у Алексея Арбузова спросили, с каким искусством можно сравнить драматургию, и он, не задумываясь, ответил — с архитектурой. У них действительно есть много общего?

— Конечно. В архитектуре надо понимать, где фундамент, где несущие конструкции, где украшения. То же самое в драматургии. Законы построения художественного текста открыты давно, и их никто не отменял. Просто мы пережили постмодернистский период, когда люди собственное неумение или бездарность объявляли новизной, новым направлением. А все должно быть наоборот: сначала научись, освой эту профессию, а потом объявляй новое направление.

Конечно, не так просто противостоять тотальному замалчиванию или немотивированному неприятию моей драматургии. Например, рецензия на спектакль «Контрольный выстрел», которую написал некто Должанский, — я это хорошо помню — называлась «Зоологический реализм». Я сам филолог и на месте этих людей просто ради интереса попытался бы понять: ну, хорошо, нам эта драматургия не нравится, мы считаем, что это позавчерашний день, но почему спектакли идут по пятнадцать, семнадцать лет? Почему режиссеры ставят эти пьесы? Чем объяснить, что люди ходят на них? Нет даже желания разобраться. Но это беда нашей, так называемой, авангардной творческой интеллигенции, этим она себя и погубит. Потому что авангард хорош тогда, когда есть арьергард. А если нет арьергарда, то это уже не авангард, а просто отряд, заблудившийся в степи. Они могут себя считать кем угодно, но на самом деле это просто группа дезертиров — людей, дезертировавших из настоящего искусства.

— Один знакомый режиссер говорил мне, что пьеса для него лишь повод для самовыражения, постановки эффектного спектакля. Насколько правомерен такой подход, ведь с таким же успехом можно сказать, что режиссер — это разводящий пьесы, а режиссура — лишь средство для визуализации драматического произведения, созданного автором?

— Действительно, весь двадцатый век прошел под знаком усиления роли режиссера — вплоть до того, что он стал абсолютным монархом в театре. Это достаточно опасное явление, потому что, когда уходит влияние драматурга, режиссер начинает перекраивать все на свой вкус. Мне это напоминает украшение торта. Можно его украсить и так, и этак, но торт должны есть люди, а от того, что ты налепишь на него двести розочек, он вкуснее не станет. По большому счету, вкус этого торта все-таки определяет автор, потому что он придумывает историю, персонажей пьесы и так далее.

Но супердиктату режиссера есть объяснение. Это произошло и потому, что современные драматурги пошли по пути создания не законченного произведения, а подмалевка. Они вываливают драматургический полуфабрикат, который не структурирован, где характеры не прописаны, нет реприз, живого сюжета. Для детей продают конструкторы, чтобы они сами что-то собирали из разных деталей. Вот режиссер и собирает. Как правило, такие пьесы долго не идут, потому что в них нет рассказа о человеческих судьбах.

На моих пьесах режиссеры, конечно, тоже самовыражаются, но в рамках предложенного мной авторского замысла, потому что я им даю законченное литературное произведение. Бывали случаи, когда режиссер выбрасывал какую-то сцену без моего ведома. Я после окончания спектакля нежно спрашивал его, откуда, предположим, во втором акте у героя в руках появился пистолет? «Как откуда? — удивляется режиссер. — Он же уехал в воинскую часть за оружием». А зритель-то как об этом узнает, если выброшена сцена, где объясняется этот поступок героя? «Ё-мое, — говорит режиссер, — ладно, восстановлю». И, как правило, восстанавливает, потому что мои пьесы построены так жестко, там так четко прописано, что одна выброшенная реплика может сделать непонятными дальнейшие сцены. Выбросите реплику Соленого о том, что он сам себе кажется Лермонтовым. И мотивация дуэли исчезает…