Александр Проханов - Алюминиевое лицо. Замковый камень (сборник)

Ее сухие бесцветные губы порозовели, стали наполняться соком, словно она проглотила сладкую землянику. На них появилась, заиграла улыбка, она стала поворачивать голову влево и вправо, словно уклонялась от чьих-то поцелуев. Ее грудь задышала сильнее, стала подниматься и опускаться, и под серой тканью вдруг обозначились соски, словно их касалась чья-то нежная, ласковая рука. Было видно, что она испытывает наслаждение. Невидимая рука оглаживала ей бедра, живот, гладила колени и щиколотки. Легкая дрожь пробегала по всему ее телу, и она тихо смеялась, мнимо сопротивлялась ласкам, и было видно, как молодеет ее лицо, темнеют седые волосы, возвращается гибкость и плавность ее иссохшему телу.

Зеркальцев не знал природы ее наслаждения. Там, куда увлек ее разбуженный разум, она встретилась с невидимым прекрасным любовником и в его объятьях обретала всеведенье. Она сбросила туфли и то вытягивала ноги до сухого потрескивания щиколоток, то резко поднимала колени, сжимала их, не позволяя чьей-то настойчивой и ловкой руке касаться ее живота.

Наконец она сдалась, раскинула руки, блаженно улыбаясь, покусывая губы, безвольно отдавая себя во власть неотразимого искусителя. Дрогнула, жалобно и громко вздохнула, принимая в свою плоть жаркую жадную силу, которая вторгалась в нее, сотрясала, мучила и сладко терзала. Она билась, кричала, кусала губы, начинала безумно хохотать, жутко, по-кошачьи визжать, рвала на себе волосы, изгибалась. А невидимый сладострастник бил ее, кусал соски, рвал пальцами рот, вторгался в нее со звериной жестокой яростью. Он с силой перевернул ее в кресле, ягодицами вверх, и она сотрясалась от толчков, ударяясь лбом в спинку кресла. Он заставлял ее стоять на одной ноге, и она в своем крике была похожа на дикую цаплю. Он сажал ее на себя, и она скакала, как амазонка с растрепанными губами и незатихающим криком, ударяя пятками, понукая невидимого жеребца. Наконец она упала навзничь, придавленная к полу невероятной тяжестью, издала длинный протяжный затихающий стон, который унесся и затих в глубине незримого туннеля. Лежала бездыханная, с приоткрытыми губами, на которых выступили капельки крови.

– Боже мой, какое блаженство! Как не хотелось мне к вам возвращаться! – пролепетала Алевтина Вторая.

– Ну что, ну что? Удалось? – торопил ее Голосевич.

– Не все. Слишком быстро все завершилось.

– Что удалось узнать?

– «И будет царь встречен лещом с тарелкой». Только это. О «благоразумии» ничего не узнала.

– Так что такое «лещ» и «тарелка»?

– На берегу озера Лобное есть рыбацкая деревня Блюды. Рыбаки славились уловами леща. Значит, царь будет встречен рыбаками из деревни Блюды. Это и есть «лещ с тарелкой». Но большее узнать не сумела.

Между тем Алевтина Первая постепенно пришла в себя. Ее плоское, как чехол, тело обрело некоторый объем.

– Неполное толкование чревато ошибкой, порой смертельной. Придется прибегнуть к последнему средству.

– Какому? – робко спросил Зеркальцев.

– Придется вызвать дух старца Тимофея и спросить у него напрямую.

– Потрудитесь во славу Империи, – торопил их Голосевич, и его царственное лицо светилось, как столовое серебро.

Обе женщины придвинули кресла к столу. Вытянули руки и сцепили их сухими длинными пальцами. Замерли, худые, остроносые, с пепельными распущенными волосами. Напрягли свои узкие плечи, длинные, перевитые венами шеи, тонкие, в натянутых жилах запястья. Их стиснутые пальцы побелели от напряжения. Подбородки заострились, и на них выступили голубоватые косточки. Лица начинали дрожать, тощие тела трепетали, губы дергались в судороге. Дрожь становилась сильнее, и больная вибрация передавалась в окружающее пространство. Дрожал стол, книжные полки, фолианты и свитки. Плескался настой волшебных листьев в графинчике.

Зеркальцев чувствовал, как дрожит и сотрясается воздух, словно у его лица работал отбойный молоток.

Вибрация сотрясала его тело, отслаивала от костей мускулы. Глаза плескались в глазницах. Зубы стучали. Казалось, сердце колотится о ребра. Мозг под сводом черепа хлюпал, колыхался, и одно полушарие смешивалось с другим. Вся его плоть, все кровяные тельца, все живые клетки дико плясали, покидали свои места, и эта сотрясенная плоть звучала, голосила, выталкивала из себя глубинные, запрессованные в нее видения и образы.

Вдруг возникла африканская женщина в пестрых одеждах, несущая на голове корзину с фруктами. Он видел ее мельком в Дакаре, когда мчался в автопробеге, и ни разу о ней не вспомнил. Но теперь вибрация освободила запрессованный в память образ. Промелькнуло дерево, увитое гирляндами, словно бриллиантовыми каплями, в сиреневом тумане Елисейских Полей. Мама, расчесывающая перед зеркалом свои чудесные каштановые волосы. Красные, в белых крапинах мухоморы, которые видел в детстве в лесу на даче. Начинали мелькать картины, которые не могли принадлежать его памяти. Какие-то орудия на больших деревянных колесах с железными ободами, и солдаты в старинных мундирах, надрываясь, проталкивают пушки сквозь топь. Какая-то тихая синяя речка, на берегу зеленые копна сена, и на одной копне яркий красный платок.

Эти зрелища принадлежали кому-то из его неведомых предков, излетели из генетической памяти, которую сотрясала вибрация.

Между тем Алевтина Первая и Алевтина Вторая от сотрясений утратили четкость своих очертаний.

Их контуры казались размытыми. Лица напоминали чашки, в которых плескался кисель. Глаза, языки, губы – все скакало и кружилось отдельно, будто бурлил и вращался миксер. По стиснутым рукам пробегали электрические разряды, запястья были перевиты молниями, которые уходили в рукава платьев, и там, под тканью, окружали их худые тела струящейся плазмой, как изоляторы высоковольтных линий. В воздухе пахло озоном.

Вибрация, которую они создавали, распространялась за пределы комнаты. Сотрясала город, рябила поверхность реки, создавала в тучах крутящиеся вихри. Женщины трясением своих тел будоражили Вселенную. Планеты тряслись на своих орбитах, готовые с них соскочить. Кометы меня свои траектории, задирая хвосты, как огромные испуганные кошки. Тонкие миры, прозрачные, как слюда, крошились, и сквозь них просились растревоженные духи. Гармония потустороннего мира, где после смерти находили успокоения души, была сотрясена, и души летели во все стороны, как семена одуванчика, на который пахнул ветер.

Зеркальцев увидел, как над столом, где в стиснутых руках бились ослепительные молнии, стало собираться облако дыма, будто испепелялся воздух, опадая легким фиолетовым прахом. И в этом фиолетовом дыму, сначала неясный, как тень, а потом все отчетливей, стал возникать старец. Он был похож на мучеников, которых изображают на фресках, – босой, в белых подштанниках, со сложенными на груди руками. Его борода была белоснежна, на лице сияли детские голубые глаза, и он казался человеком, которого внезапно разбудили во время послеобеденного сна и подняли с мягкого душистого сенника.