Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6546 ( № 12 2016)

Зачин как минутка биографических откровений – это, конечно, дань утомительной необходимости, но кто-то же должен. Андрей Аствацатуров – всамделишный кандидат филологических наук, доцент кафедры истории зарубежных литератур СПбГУ, преподаватель литературного мастерства в Смольном. Автор трёхзначного количества научных статей, трёх прозаических книг («Люди в голом», «Скунс­камера», «Осень в карманах»,) трёх монографий (названия которых опустим по причине натужных длиннот) и выпущенного недавно нон-фикшен «И не только Сэлинджер».

Как написал бы сам Аствацатуров, обозначим панораму. «Литературное мастерство в Смольном» – это своеобразная школа неоперившегося бумагомарателя, где учат слагать предложения в тексты без значительного ущерба для читателя. И как автор замечает в предисловии, классический лекционный подход тут совсем не годится: «слушатели в ответ на филологические рассуждения, выводы и историко-литературные экскурсы откликнутся равнодушным: «И что? Зачем нам всё это?». А посему задачей стало «посмотреть на тексты взглядом эдакого «литературного вора», то есть ответить себе на вопрос: что я могу здесь позаимствовать или попросту украсть, оставшись при этом непойманным?» В одном из интервью Аствацатуров идёт и того дальше, отпуская себе совсем уж скромную роль «увеличительного стекла» и препоручая проведение мастер-класса непосредственно классикам. В самом деле: Голдинг, Апдайк, Фолкнер и Шервуд Андерсон плохому не научат.

Из таких посылок и родилась новая книга, с рекламой которой автор не первый месяц путешествует из Петербурга в Москву. Получилось не то чтобы пособие по написанию своего «Над пропастью во ржи», а скорее литературоведение для самых маленьких, крупным шрифтом и с картинками. Особенно это заметно в сравнении с прозорливо неупомянутой монографией «Феноменология текста: игра и репрессия», где Аствацатуров возделывал ту же делянку американской литературы. Тогда вышло несколько заумней, но не в пример масштабней. Сам автор, впрочем, не возражает и тут же признаётся, что задумал книгу «скорее как игру, где найдётся место для смеха, дуракаваляния, равно как и для филологического анализа, и для художественной сюжетности» . Так оно и получилось. Уняв свою известную любовь к Сэлинджеру, Аствацатуров отвёл ему едва ли не самое скромное количество страниц и честно распотрошил десяток писательских кладовых, доступно отчитавшись о процессе и результатах грабежа. Как ему свойственно, с байками и следами высокой словесности.

Так, разбирая скрытую в названии фолкнеровского «Шума и ярости» шекспировскую метафору, Аствацатуров в лучшем смысле неканонично подытоживает свои размышления: «Насмешка над Макбетом оборачивается насмешкой над нами. Вернее, над нашим привычным чтением, пассивным, неучаствующим, ожидающим, подобно тому, как клиент в ресторане ждёт жареного гуся с приправами, хорошо приготовленный мир, скреплённый причинами и следствиями, пространством и временем. Инстинкт Фолкнера явно антиресторанный» . Удались и несколько автобиографических зарисовок, вроде то ли душеспасительного, то ли душещипательного отчёта о посещении вечера петербургской поэзии: «Голые, разрисованные стены. Зал небольшим квадратом. Сбоку – барная стойка. Посредине, одна за другой, – длинные деревянные лавки. В дореформенной России на таких лавках пороли крепостных слуг. А теперь тут народ с пивом. Надо полагать, поэтическая молодёжь» . И хотя большинство художественных вкраплений удачными не назовёшь – не потому что плохи, а потому что скучны, – литературовед, в отличие от беллетриста, из Аствацатурова откровенно интересный.

В своих филологических изысканиях Аствацатуров до той степени хваток, что читать его не то чтобы одно беспримесное, но всё-таки удовольствие. К тому же, несмотря на сознательно сниженный интеллектуальный ценз, занять себя смогут и пресыщенные любители покопаться в архитектонике. Так что если интересно, почему тексты Сэлинджера суть отражение читателя, а Генри Миллер не только старый распутник, но и ниспровергатель всей системы европейского миропонимания, – вот они, три сотни страниц удобным для глаз шрифтом.

Андрей Мягков

Почти, но не Чехов

Книжный ряд / Библиосфера / Книжный ряд

Теги:Элис Манро , Луны Юпитера

Элис Манро. Луны Юпитера. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2016. – 320 с. – 6000 экз.

Последние три года канадскую писательницу Элис Манро, очень известную и признанную на родине, много переводят и публикуют на русском языке, неизменно сопровождая каждую новую книгу вереницей похвальных аннотаций. На обложке сборника рассказов «Луны Юпитера» все цитаты из рецензий не поместились – продолжение занимает первые четыре страницы книги. После такого настойчивого убеждения в одарённости и чуть ли не гениальности автора и особенно после сравнения Манро с Чеховым ожидаешь чего-то действительно выдаю­щегося.

На самом деле Чехова и Манро объединяет (да и то с натяжкой) только простота фабулы – кажется, что в рассказах ничего не происходит. «Люди только чай пьют, а в их душах совершается трагедия». Но это впечатление обманчиво: между чаепитиями герои Манро флиртуют, женятся, рожают детей, изменяют супругам, ссорятся, разводятся, навещают родственников, работают, теряют работу, сплетничают, изредка читают и ещё реже о чём-то задумываются – словом, живут полной жизнью среднестатистического обывателя, замкнутого в своём мирке провинциального города или деревни. Именно эта жизнь простых, не склонных к рефлексии, людей интересует Манро настолько, что всю свою жизнь она посвятила рассказам о них.

К герою рассказа «Катастрофа» приходят сообщить о смерти сына – и застают его с любовницей. Все думают, что горе сблизит супругов и неприятный инцидент вскоре забудется, но герой бросает жену и детей и женится на любовнице. Всю оставшуюся благополучную жизнь она гонит от себя мысль, что не имела бы своего счастья, если бы тот мальчик не умер. Автор недвусмысленно называет катастрофой аварию, в которой погиб ребёнок, но не даёт оценку произошедшему после, да и вообще избегает прямых оценок, предпочитая пристальное наблюдение любому суждению. Это самый остросюжетный рассказ в сборнике, исключение, только подтверждающее правило: Манро описывает внутренний, а не внешний мир, и поэтому придаёт колоссальное значение мелочам.

«Прибавив шагу, она тронула Дона за локоть. Я узнала это прикосновение – виноватое, тревожное, ободряющее. Таким прикосновением ты даёшь мужчине понять, что благодарна, что ценишь его терпение и предпринятые ради тебя усилия, хотя они, возможно, слегка ущемляют его чувство собственного достоинства. Когда моя дочь таким жестом прикоснулась к мужчине, к мальчишке, я вмиг состарилась: больше, чем состарюсь, когда пойдут внуки». За счёт таких по­дробных комментариев короткие по сюжету рассказы выглядят длинновато. При этом Манро удивительно скупа на портретные детали, по которым мы обычно считываем ту или иную эмоцию. Вместо этого автор обращается непосредственно к самим эмоциям и прямо открывает даже неосознанные мотивы своих героев, просто пользуясь позицией всеведущего автора. Реже (и в этих случаях рассказ интереснее) – сохраняет дистанцию наблюдателя, который не понимает, что у человека в душе, а напрямую спросить не может. Герои Манро вообще не склонны к искренним диалогам, ограничиваясь вежливыми формулами или в лучшем случае намёками. Тогда рассказчик сып­лет предположениями и домыслами, которые и делают обычные истории такими интересными – хотя и граничащими со сплетней.