Михаил Катков - Заметка для издателя "Колокола"

об изучении природы заставлял человечество совершать удивительный процесс лежания с высунутым языком и топтания себя в грудь своими же ногами; он остался все тот же, каким был, когда с доктором Круповым исправлял мозги человечества. Он привередничал как беременная женщина: то подавал руку грубейшему материализму, то терялся в отвлеченностях искусственной идеалистики; то проповедывал атеизм для детского возраста, то изнывал под бременем всемирной скорби; то заявлял права на титул "неисправимого социалиста" и проклинал собственность, то вдруг становился поборником индивидуализма и романтически сетовал на исчезание характеристических угловатостей в современной цивилизации; то отрицал в человечестве все, кроме мозгов и постепенной их выделки, то вдруг гнушался материальным благосостоянием народов и отвращался мыслью от картины общества, где все сыты и довольны, живут в воле и холе, но где нет зато никакого наркотического драматизма для удовольствия зрителя, которому нечего делать и не на что употребить свою праздную мысль. Все эти капризы избалованной, изнеженной, изломанной мысли, которая сама не знает, чего хочет, весь этот фосфор, вся эта трескотня острот и фраз, то жеманно рыдающих о мозгах человечества, то мефистофелевски хохочущих над историей и над всеми почтенностями, которые она понаделала, то с пророческим жаром возвещающих пришествие нового мессии, и новое небо, и новую землю, — весь этот сумбур, вся эта сатурналия полумыслей, полуобразов, все это брожение головок и хвостиков недоделанной мысли, все это мозго-бесие было бы, пожалуй, хорошо в досужем фельетоне, без претензии на политическое влияние, на практическое действие, без тех особенных обстоятельств, которые окружают нашего лондонского выходца и которые сразу должны были бы отрезвить его мозги. Можно ли поверить, чтобы, дожив до седых волос, он вовсе не понимал себя, чтобы посреди сложившихся обстоятельств в нем ни не было малейшей потребности сообразить — что он такое, что он говорит, чего он хочет и способен ли он нести серьезную ответственность? Нет, он чем-нибудь дурманит себя… Но здесь прервем мы речь для личного объяснения.

Одно место в нашей заметке вскипятило в нем благородное негодование, — два-три слова, сказанные в скобках. Он не уважает нас и наших мнений и не хочет отвечать на наши общие "грубости" (однако отвечал). Но он не мог стерпеть этих двух-трех слов в скобках и отнесся письмом на имя пишущего эти строки издателя Русского вестника , единственного автора возмутившей его заметки, а с тем вместе и на имя его товарища по редакции. Из сферы общей наш рыцарь захотел перенести дело на почву личностей. Его милая личность дороже ему всего на свете, и он, оставляя в стороне все, что может иметь интерес для публики, хочет занять ее своею голой особой, не сомневаясь, что и для публики, как для него самого, она важнее всего на свете.

Говоря о наших заграничных агитаторах [1] Современная летопись. — N 23. , мы употребили неловкий плеоназм: "ваши заграничные refugies". Г. Герцен едко поправляет нас и справедливо замечает, что все "refugies и эмигранты более или менее заграничные". Но сила не в этом: говоря об этих refugies, мы заметили в скобках следующее:

"Мы хорошо знаем, что это за люди". В этих словах г. Герцен видит намек "чрезвычайно неопределенный, но явно относящийся к частной жизни" издателей Колокола. "Публичные намеки и клевета, говорит он, имеют большое неудобство перед келейным злословием и служебными доносами, до поры до времени покрываемыми канцелярской тайной". Он требует от нас пояснения и спрашивает, обращаясь поименно к пишущему эти строки и к его товарищу:

"Какие же мы люди, г. Катков? Какие же мы люди, г. Леонтьев? Вы ведь хорошо знаете, какие мы люди, — ну какие же? Если в вас обоих есть одна малейшая искра чести, вы не можете не отвечать; не отвечая, вы меня приведете в горестное положение сказать, что вы сделали подлый намек, имея в виду очернить нас в глазах нашей публики. Говорите все…. в нашей жизни, как в жизни каждого человека, жившего не только в латинском синтаксисе и немецком учебнике, но в толоке действительной жизни, есть ошибки, промахи, увлечения, но нет поступка, который бы заставил нас покраснеть перед кем бы то ни было, который мы бы хотели скрыть от кого бы то ни было. Если вы то же можете сказать, поздравляю вас, г. Катков, поздравляю вас, г. Леонтьев… хотя я и не сомневаюсь, что вы можете. Да, гг. ученые редакторы, мы, поднявши голову, смотрим в ваши ученые глаза. Кто кого пересмотрит?"

Чрезвычайно неопределенный, как сам он выражается, намек называет он подлым: сколько же благородства в этом очень определенном намеке, что мы сморгнем, смотря ему в глаза? Он уже заранее уверен, что пересмотрит он, а мы сморгнем. Чтоб устранить всякие сомнения насчет исхода этой дуэли, он уподобляет вас Тьеру, а себя Прудону, который в 1849 году сказал первому "спокойно стоя на трибуне, превратившейся в ту минуту в страшный суд", — сказал следующее: "Говорите о финансах, но не говорите о нравственности, я могу это принять за личность, и тогда я не картель вам пошлю, а предложу вам другой бой: здесь с этой трибуны я расскажу вам всю мою жизнь, факт за фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь пропущу или забуду. И потом пусть расскажет мне противник свою жизнь"*.

______________________

* Вот целиком это письмо. Публика Русского вестника и Современной летописи совершенно одна и та же за самыми незначительными исключениями.

"Милостивые государи и ученые редакторы!

Если б вы в нашей полемике против нас держались в общих сферах и в общих грубостях, я не позволил бы себе утруждать вас письмом — с одной стороны, очень уважая многосложность ваших занятий, а с другой, вовсе не уважая ни вас, ни ваших мнений.

Но вы позволили себе публично сделать намек чрезвычайно неопределенный, но явно относящийся к частной жизни нашей, и тем дали нам и в особенности мне, как несчастному виновнику статьи, раздражившей вас, — право требовать от вас пояснения. Публичные намеки и клеветы имеют большое неудобство перед келейным злословием и служебными доносами, до поры до времени подрываемыми канцелярской тайной.

Вот ваши слова "наши заграничные refugies (мы хорошо знаем что это за люди…)" (Совр. лет).

Вы, вероятно, не станете отрекаться, что под словом заграничные refugies (и при этом я должен признаться, что я до сих пор думал, что все refugies и мигранты более или менее заграничные) — вы разумели нас, издателей Колокола, и потому позвольте вас спросить.

Какие же мы люди, г. Катков?

Какие же мы люди, г. Леонтьев?

Вы ведь хорошо знаете какие мы люди, — ну какие же?

Читать дальше