Марк Амусин - Огонь столетий (сборник)

Кто-то, может быть, скажет, что копаться в земном прахе недостойно и несовременно, что это говорит о недостатке интеллектуализма, о простоватости, о неактуальности данного автора. Что ж, самого писателя и его неубывающую «группу поддержки» такое мнение не поколеблет.

Проза Валерия Попова сегодня важна, существенна для многих как художественное свидетельство того, что реальность – реальна. Ведь мы, признаться, зачастую живем, словно в коконах из информационной паутины, в искусственной среде «социальных сетей», питаемся плодами парниковой культуры, и литературы в частности. А Попов, хрониками своих болей и бед, падений и подъемов, заблуждений и озарений, доказывает: не все – синтетика, ярко раскрашенная или абсолютно черная, не все – виртуальность и текстовые миражи. Если нас уколоть – пойдет кровь, красная и настоящая; в иных же случаях появится сперма. Проза эта служит дополнительным «чувствилищем» для многих его читателей.

Герман Гессе когда-то писал о «проклятой радиомузыке жизни», имея в виду дефектный, халтурный характер повседневной реальности. Да, эта самая музыка, звучащая со страниц книг Попова, неидеальна, в ней есть искажения, посторонние шумы. Вина писателя? Скорее – жизни, которую он озвучивает. А ноты и аккорды, которые автор привносит в эту оркестровку от себя, полны смысла и надежды. Будем благодарны ему за это.

2014

Статус писателя Сергея Носова – не совсем определенный. Он уже не юноша, опубликовал немало книг, зафиксирован в шорт-листах нескольких премий, но известен широко в довольно узком петербургском литературно-читательском кругу. При этом имя и книги его упоминаются в диссертациях и исследованиях, посвященных плодоношению постмодернизма на российской почве или современному изводу Петербургского текста.

Если бегло пробежаться по содержанию книг писателя и задаться вопросом, чем занят в своей прозе Сергей Носов, то напрашивающимся ответом будет: дуракавалянием. И в самом деле – уж больно несерьезными, ни в какие ворота не лезущими выглядят сюжетные перипетии его романов, обстоятельства, в которых действуют персонажи. Порношпионские приключения, сервированные в хроникальной манере Юлиана Семенова… Какое-то тайное общество, оплетающее своими щупальцами невинного героя… Чудак, персонализирующий свою болезнь, вступающий с ней в личностные, психологические отношения…

Ну, чистый абсурд и глумление над читателем. И какая от таких повествований польза отечеству? Никакой, хоть на первый, хоть на пятый взгляд. Но вот говорят: дурацкое дело нехитрое. Опыт Носова эту максиму не подтверждает. За бесхитростно-дурашливой поверхностью его произведений при внимательном рассмотрении обнаруживаются и метод, с его условностями и превратностями, и вполне артикулированное мироощущение, чтобы не сказать – философия жизни. Разбираться в том и другом – задача довольно увлекательная.

В 90-е годы Носов активно сочинял пьесы, рассказы, эссе. В большой форме он дебютировал романом «Хозяйка истории», по общему мнению, скандальным. Это была весьма экстравагантная, затейливо сочиненная и выстроенная история о женщине, способной пророчествовать (на заданные политические темы) в моменты оргазма, о том, как использовался ее уникальный дар советским партаппаратом и спецслужбами и как это подспудно влияло на ход событий. Выдумка тут действительно была совершенно стебовой, «улетной», хотя и тщательно стилизованной под документ, к тому же с выдержанной рамочной структурой, с игрой в ложное авторство и прочими модными фишками. Текстом этим писатель явно метил на премиальный успех, и почти угадал – «Хозяйка истории» попала в шорт-лист «Русского Букера» в 2000 году. Может быть, именно поэтому анализировать подробно эту расчисленную фантасмагорию – не хочется.

Намного более – нет, не серьезным, но характерным и «органичным» оказался роман «Член общества, или Голодное время», писавшийся параллельно с «Хозяйкой истории». Повествуется же в нем, почти в точности по Пелевину, о «диалектике переходного периода (из ниоткуда в никуда)», т. е. из перестройки в «постперестройку».

Здесь ситуация времени дана словно в восприятии маленького человека русской классической литературы. Приметы российской действительности «переходного периода» представлены как бы реалистически, в их самоочевидной выразительности, заостренной, однако, до символики. Дефицит всего, в первую очередь денег. Распродажа книг и всякого домашнего скарба в целях пропитания. Практика выселения ослабевших от перемен людей из собственных квартир с последующим захватом последних. Всеобщее помрачение умов в силу расстройства коллективного «вестибулярного аппарата». Это и впрямь было время чудес, жестоких, но более абсурдных, и герой романа посреди этой реальности постоянно озадачивается, фигурально говоря, чешет в затылке и разевает рот.

Позвольте, но кто же, согласно традиции, реагирует на происходящее подобным образом? Правильно, Иванушка-дурачок. Олег Жильцов, герой романа, и есть такой Иванушка – растяпа, увалень, неспособный ориентироваться в потоке событий. Все, что ему остается, – это задавать нелепые (на самом деле здравомысленные) вопросы слетевшей с катушек действительности. (При желании можно назвать его Кандидом-простодушным.)

Но действительность, вместо ответов, подбрасывает герою все более каверзные загадки. Тут надо сказать, что автор от своих щедрот добавляет абсурда, непонятности в исходный жизненный материал. При этом в романе очень достоверно переданы ощущения человека, живущего словно в забытьи, с легкостью, махнув на все рукой, переходящего от одного уровня сна к другому, еще более фантастическому.

Немало здесь и зарисовок жизни города – гротескно-экспрессивных, отражающих тяготы и парадоксы «текущего момента». Вот автор иронически противопоставляет Сенную площадь – место, где торгуют все и всем, – Невскому. Вот набережная реки Фонтанки, вся заваленная собачьими экскрементами. Вот троллейбус, полный городскими сумасшедшими и движущийся по безумному маршруту…

Атмосфера фантасмагории сгущается при описании праздника города, совмещенного, согласно декрету Собчака, с 7 ноября. Череда «моментальных снимков» этого фестиваля: «Изрядных размеров шары, что называется, воздушные, повисли над зданием Главного штаба. Под ними болтались полотнища с изображением буквы “Ъ”. Буква “Ъ” была несомненно символом. Или знаком. Или просто незаконно репрессированной буквой, а следовательно, напоминанием… По Конюшенной площади шли демонстранты – колонна с красными флагами и портретами Ильича <���…>. Повернув на бывшую Желябова, или на бывшую бывшую (а теперь настоящую) Большую Конюшенную, демонстранты стали скандировать: “Ленин-град!..” Из “Ремонта часов” торчали над тротуаром уличные часы. Они многозначительно стояли (не шли): минутная стрелка приглашала повернуть в Волынский, так никем и не переименованный переулок… Из булочной на Садовой высовывалась огромная хлебная очередь. Прыгал, крича, сумасшедший карлик напротив Гостиного и бил по струнам гитары ладонью. К нему привыкли. Собирали подписи».