Михаил Делягин - Светочи тьмы: Физиология либерального клана. От Гайдара и Березовского до Собчак и Навального

Но, когда все силы уходят на самооправдание, людям, производящим впечатление законченных и самодовольных преступников, не до логики.

Правда, поразительный даже для догматиков 50‑х годов фатализм, сводящий все разнообразие развития к исключительно однобоко воспринимаемым статистическим данным, связан не только с оправданием ада либеральных реформ, в который May вместе с Гайдаром погружали страну и который потом вместе славили как высшую целесообразность.

«Начиная с определенного уровня развития, возникновение демократического режима неизбежно», — без тени иронии пишет May, навязывая читателю в качестве некоей аксиомы, что развитие рыночной экономики неизбежно порождает демократию. Это утопическое представление было одним из обоснований кошмара 90‑х годов, — хотя было высмеяно еще в 1906 году Максом Вебером: «Было бы в высшей степени смешным приписывать… капитализму, как он импортируется …в Россию и существует в Америке, избирательное сродство с «демократией» или вовсе со «свободой» (в каком бы то ни было смысле слова)».

May четко и без каких бы то ни было внятных обоснований вводит критерий устойчивости демократии: «Демократический режим устойчив, толь–ко если всеобщее избирательное право появляется при достижении определенного уровня среднедушевого ВВП — примерно 2 тыс. долл, в ценах 1990 года». Понятно, что кризис демократии в благополучных странах современного Запада в принципе не воспринимается сознанием либерального пропагандиста, ибо на капиталистическом Солнце не бывает пятен, — но неужели он не может себе представить даже простой «неустойчивости» «демократического режима» в странах с более высоким ВВП на душу населения? Например, в современной Греции? Например, в случае крайне высокой социальной дифференциации, когда «у нескольких все, а у большинства ничего», как в современной России, формально являющейся для May «демократическим режимом»?

Но May не просто рассматривает экономический рост как обязательную предпосылку демократии (понятно, что для либерала, обслуживающего интересы глобального бизнеса, ни социалистической, ни исламской демократии не может существовать в принципе).

Он еще и вполне «диалектично» выворачивает эту либеральную догму (чуть не написал «свое умозаключение», приношу извинение за глупость) наизнанку и провозглашает демократию необходимым условием экономического развития: «К первичным политическим условиям, необходимым для экономического роста, относятся гарантии неприкосновенности человека, его жизни и свободы».

В пылу либеральной пропаганды и реформаторского морализаторства ректор РАНХиГС просто позабыл (^истории даже святых для либералов США: бурный рост их Экономики в XIX векеГ опиралсягш 4 рабский труд и индустрию работорговли. Бурный экономический рост Италии и Германии при фашистских режимах тоже, по мысли May, опирался на «гарантии неприкосновенности человека, его жизни и свободы»? Либералы с пеной у рта упрекают Китай в недостатке демократии: это значит, что, если верить May, никакого «китайского экономического чуда» нет, не было и не будет? Перечень можно продолжать почти бесконечно: под критерий May не подходят даже США эпохи маккартизма. Можно вспомнить и Южную Корею, уголовный кодекс которой еще в начале 90‑х был секретным, чтобы население трепетало при одной мысли о наказании, которым может подвергнуться за нарушения (а на улицах, по воспоминаниям российских специалистов, было подозрительно много людей с ампутированными конечностями).

И это не говоря о том, что сам по себе термин «гарантия неприкосновенности человека» просто не имеет смысла. Ведь закон как таковой как раз и предусматривает правила нарушения этой «неприкосновенности» в тех или иных ситуациях, — если, конечно, не рассматривать вслед за либералами любое наказание за преступления (по крайней мере, совершенное ими или социально близкими к ним преступниками) как «возвращение сталинского террора».

Разумеется, как всякий либерал, обслуживающий интересы глобальных монополий, May требует полного раскрытия российских рынков перед иностранным бизнесом: «Конкурентоспособность в условиях закрытого национального рынка эфемерна и не обеспечит подлинного суверенитета». Правомерность этого вывода очевидна всякому, например, при сравнении «закрытого» на первом этапе реформ (и далеко не полностью экономическиоткрытого сейчас) Китая с полностью открытыми внешней конкуренции (в рамках Евросоюза) Латвией или Болгарией. Конечно, для либерала суверенитет Китая не «подлинен», а его «конкурентоспособность» эфемерна, в то время как у Латвии, импортировавшей из США президента и лишившейся из–за отсутствия работы более четверти населения, все в полном порядке.

Полностью игнорируя весь мировой опыт и десятки в том числе прекрасно известных примеров разных стран, May без тени сомнения внушает наивным, все еще воспринимающим российских либералов всерьез: «Сильной будет только та страна, в которой действуют глобальные игроки, способные определять мировые тенденции развития технологий и финансовых потоков».

О том, что «глобальные игроки» объективно заинтересованы не в силе, а, наоборот, в слабости осваиваемых ими стран и, как правило, грабят их, забирая у них в рамках формируемых ими «мировых тенденций» и «финансовые потоки», и интеллектуальные ресурсы, способные развивать технологии, либеральная обслуга этих «глобальных игроков», разумеется, не может и подумать.

Как опытный пропагандист, May пытается перехватывать у разрушаемого общества его ценности и механизмы его самозащиты, выворачивая их наизнанку, обращать против этого общества: «Если протекционизм, то протекционизм либеральный, предполагающий… защиту сильных, а не слабых, а также нацеленность вовне. Он не закрывает рынок от глобальных игроков, а помогает своим игрокам выступать на глобальном рынке». Как многократно отмечалось по поводу этой пропаганды, «защищать сильных» бессмысленно, ибо они и самив состоянии постоять за себя, а предлагаемая схема предполагает всего лишь реанимировать политику 1992 года: пусть выживут только «сильные» элементы экономики, а «слабые» — пусть даже 90 %, погибнут, уступив рынок «глобальным игрокам». За счет чего будут выживать люди, работавшие на «слабых» предприятиях, либералов как не интересовало в 1991, так и не интересует сейчас: реформаторское «Они не вписались в рынок» недаром звучит в России так же, как «Каждому свое» — на воротах Бухенвальда.

Весьма характерно, что, когда May говорит о суверенитете России, он невольно начинает «путаться в показаниях»: потребность чиновника высказаться за него, похоже, вступают в непримиримое противоречие с потребностью либерала, служащего глобальным монополиям, растоптать его как нечто неприемлемое для его ментальных хозяев. Вдумайтесь, например, в следующую логическую конструкцию: «Суверенитет нам практически гарантирован, если только мы сами сумеем его себе обеспечить, заняв достойное место в глобальной конкуренции». Как справедливо отмечал С. А. Батчиков, «суверенитет гарантирован, если мы сумеем его обеспечить» звучит абсолютно нелепо и означает как раз отсутствие гарантии суверенитета, — при этом, добавим, что автор всеми силами пытается нас успокоить, создав заведомо ложную иллюзию гарантированности суверенитета практически при любых обстоятельствах.