Виктор Криворотов - Русский путь

В каждом случае, однако, это происходило по–разному. Реформы Грозного в XVI веке сопровождались упадком институтов гражданского общества, исчезновением соответствующих культурных навыков в тот исторический период. (Так, эпистолярные источники, связанные с русской демократической сатирой XVI–XVII веков, прослеживают постепенное исчезновение развитых институтов судопроизводства, которые при разрешении конфликтов подменялись непосредственным насилием.)

На этом фоне реформы Петра представляли собой, несомненно, наиболее прогрессивный тип реформизма в России. Однако же массовое освоение западной культуры верхами общества сопровождалось утратой собственной культуры низами, что также носило массовый характер. Никакая культура, а особенно культура народа, не живет в вакууме, для ее развития необходимы и воля, и свобода, однако все большее закабаление крестьянства, попытки приструнить казачество привели к утере свободы и воли, что и объясняет массовый исход в леса Севера и Сибири носителей и хранителей этой культуры — раскольников, спасавшихся от «царя–антихриста».

Раскол русской церкви 1656 года приобрел по существу характер раскола общества, поскольку свое бегство в периферийные области Русской земли раскольники противопоставили дальнейшей централизации власти, закрепощению народных масс. Хранители и ревнители старинных прав и свобод, они увозили в леса старинный уклад, зародыш гражданского общества, который тем временем добивали сапоги самовластья.

Так в нашей истории линия насилия, временами переходящая в прямое рабство, обрела свою противоположность — линию свободы.

Вне всякого сомнения, раскольники были наиболее передовой частью русского общества, олицетворяя прогрессивный уровень общественных отношений Н. Бердяев отмечает, что «раскольники были даже грамотнее православных». И что они «…обнаружили огромную способность к общинному устройству и самоуправлению». Лишь идеологическая предубежденность, перекочевавшая на страницы советских учебников из соответствующих дореволюционных представлений, препятствует признанию этих фактов. Однако нетрудно разглядеть, что дала России свобода: это и промышленный Урал, и казачество Донское, Сибирское, Семиреченское, многое другое.

Раскольники — эти своеобразные русские протестанты — выработали, подобно их западным собратьям, демократические структуры самоуправления, религиозные идеологические установки, в рамках которых основной ценностью был труд. Фактически речь идет о русском варианте известной протестантской этики, заложившей, по мнению многих исследователей Запада, идеологические основы развития капитализма. Материальной основой послужила совершенно иная организация общества. По сравнению с остальной Россией, примирившейся с крепостничеством, община раскольников базировалась на собственности, приближающейся к частной (отдельное подворье), и связана была — в отличие от основной территории России — с демократическим самоуправлением, а не с круговой порукой. По сути, община того же типа лежит в основе современного западного общества (свободные города, магдебургское право и т. допетровская реформа, ставившая целью приблизиться к Западу, была бы невозможна без этих корней народной свободы. Под железной пятой самодержавия деревням уральских старообрядцев пришлось тянуть лямку казенной промышленности, но даже и в наши дни всенародного разложения, массовой утери трудовой этики под прессом самовластия и казенщины раскольничьи области Урала и Сибири (в какой–то своей части) сохранили моральный облик и трудовую закваску предков, столетья назад вкусивших от древа старинной русской свободы, ставшей сейчас почти реликтом.

Сталинский погром окончательно истребил ростки свободы, взошедшие на благодатной почве Петербургской империи. Вольнолюбивое казачество, в основной своей массе не приняв революции в ее военно–коммунистическом варианте, частью эмигрировало еще до сталинских репрессий, частью было истреблено, разбросано по территории страны позже, когда в процессе введения вожделенного единомыслия заработала тоталитарная мясорубка, перемалывая все лучшее, чем могла бы гордиться Россия. В то время как Урал, экспроприированный, закрепощенный, как и встарь, на казенных заводах, ковал, по своему обыкновению, военную мощь стране, культура раскольничьей, свободной Руси методически, варварски истреблялась. Разорялись церкви, сжигались книги, глумились над святынями… Делалось это намного безжалостнее, грязнее и подлее, чем в центре, благо тут глушь, да Север, да вотчина НКВД. В опустевших, населенных сегодня лишь стариками уральских деревнях по сей день рассказывают и перестанут рассказывать только тогда, когда перемрут внуки внуков, как в порыве такого верноподданнического глумления какой–то партийный секретарь повелел сколотить себе из икон кресло, ясно указав место духовной культуры аборигенов при новой народной власти…

(Все это рассказывают люди, которые при минимальном зачастую социальном статусе обладают фантастической традиционной образованностью, перед которой блекнут знания какого–нибудь заезжего московского светила.)

Другая Россия, Россия старины, которую равно третировали и цари, и генеральные секретари, превратившись в рабочую лошадь самовластья, была наконец безжалостно забита нерадивым и жестоким хозяином.

Новый хозяин, уничтожив старинный уклад, уничтожил и ростки новой русской свободы, родившейся уже на рубеже двадцатого века.

На наших глазах возникают сейчас совершенно новые оценки всех трех русских революций нынешнего столетия. Наконец–то, пусть и с опозданием на десятилетия, русский мужик — обездоленный, потесненный, уничтоженный — обретает свое законное место в отечественной истории. В этом критическом осмыслении многое для нас становится понятнее. Напор революции снизу, контрнапор сверху — с начала века по тридцатые годы — определялся глубинными тектоническими сдвигами континентальных плит, формирующих океаническое ложе безбрежного моря русского крестьянского мира. Гигантское давление, восходящее из его глубины, привело к тому, что основной движущей силой революции стало крестьянство, которое, приведя в движение другие социальные слои, быстро завоевывавшие роль политических флагманов, оказалось у разбитого корыта.

Подобно тому, как на Западе с X века, а может быть, и раньше в процессе формирования городских слоев и гражданского общества возникал новый уклад жизни, отвоевывая, например, во Франции, свободу у баронов, так и в России русское крестьянство формировало новый уклад жизни.

Новый уклад в России, как и на Западе, базировался на внутренних сдвигах крестьянской общины, в результате которых она становилась производящим хозяйством, которое свою продукцию реализовывало на рынке.