Александр Хаминский - Пейсбук

Даниил Кремер в доме Виторганов, впрочем, как и сами Виторганы – безусловно, рок-н-ролл.

«Простите все, чем жил я и живу, простите все, чем буду жить еще. Простите то, что на поминки не зову, мне нынче помирать какой расчет»! Александр Яковлевич, и вы – тоже!

Мы так жили, живем и будем жить дальше.

И пока в поиске Google по запросу «Марк» на первом месте Шагал, а вовсе не Цукерберг, за Третий храм я спокоен жив!

Как известно, родителей не выбирают.

Существуют люди, события и явления, на место и роль которых в нашей жизни мы не можем повлиять при всем своем желании. Связка «семья – детский сад – школа – друзья – институт – работа – снова семья – карьера – пенсия» работает как часы и предопределена каждому заранее. Перефразируя столетнюю поговорку, могу с уверенностью сказать: главное – родиться в нужном месте и в нужное время.

Это аксиома, интернациональная истина.

Можно, конечно, хлопнув дверью, взять билет в одну сторону и попытаться изменить линию судьбы на своих ладонях, но лишь единицам из миллиона удавалось взять новую высоту в незнакомом месте.

Смельчаки уезжали в неизвестность, набивали шишки, ломали шеи, сами себя называли счастливцами, ненавидели чужой и малопонятный язык, но продолжали надеяться на лучшее. В прежней жизни мягкие, тихие и интеллигентные, в новой они не могли позволить себе одного – признать свои же собственные ошибки.

Но самая большая проблема заключалось в другом. Раньше эти люди жили на родине, теперь на чужбине. Здесь их окружало какое-никакое, но общество, там же – диаспора.

Одна волна эмиграции сменяла другую, история повторялась с точностью до запятой, но заморская морковка на вид была так сладка, что удержаться казалось невозможно.

Но с какого-то момента все изменилось.

Заработав чуть больше или чуть меньше, продав доставшуюся по наследству дедушкину квартиру, можно попробовать изменить географию своего места жительства, не меняя собственного паспорта. Многие из моих друзей имеют недвижимость в Латвии и Германии, на Юге и Севере Франции, на Бали и Кипре, в Турции и Египте. Для одних это дальняя дача, для других – возможность жить и работать в более комфортных для себя условиях, для третьих – вынужденный или добровольный даун-шифтинг, для четвертых…

Но во всех случаях, если речь идет о временных выездах, не нужно переламывать себя в поисках единственно правильного решения.

С родиной все значительно сложнее. Относительно недавно, во времена моего детства, она могла быть только одна. Если возникала острая необходимость получить новую родину, от старой приходилось отказываться навсегда. Другого варианта не было. Выбора, впрочем, тоже.

Та, в которой мы жили с рождения, гордо называлась «Родина». Для всех остальных – итальянцев, австрийцев, голландцев, поляков – тоже допускалось использовать такое понятие, но исключительно с маленькой буквы. Чтобы подчеркнуть разницу между одной шестой и всеми остальными частями суши.

Советским евреям в этой истории приходилось тяжелее, чем всем остальным. Ту страну, куда их иногда выпускали на ПМЖ, вслух нельзя было называть родиной даже с маленькой буквы. В ОВИРе просили не произносить само название государства, эволюция которого за последние пять с половиной тысячелетий стала учебником истории всего человечества.

Но вернемся на сорок пять лет назад. Я жил на окраине Москвы. Между несколькими четырех-пятиэтажками гуляли две-три коровы, на болоте по осени собирали клюкву, с одной стороны дороги был пруд, с другой располагался квартал, построенный еще немцами-пленными. Говорят, среди них были архитекторы, потому эти темно-красные кирпичные домики не были похожи на весь окружающий ландшафт. Невольно обращали на себя внимание немолодые мужчины в галифе и черных хромовых сапогах – фронтовики, так и не сменившие свои военные привычки на современные веяния. По дорогам ездили в основном 401-е «Москвичи» и «Победы», изредка встречались довоенные экземпляры. Ветка метро заканчивалось на ВДНХ, до которой за полчаса можно было доехать на 9-м или 93-м автобусе. Бабушка, по привычке, такой вояж называла «съездить в город». Но и ездить приходилось нечасто. Своя молочница, своя овощница, почти свой лосиноостровский хлебозавод, работавший сначала на дровяных, затем на газовых печах. Все было свое.

Это была моя родина, о существовании других в то время я просто не знал.

– Сашка, ты из евреев? – спрашивала милейшая соседка, тетя Клава.

– Наверное, – наивно отвечал я, не понимая вопроса, но и не ожидая от тетки никакого подвоха.

– Значит, жиденок! – радостно резюмировала Клава и гладила меня по голове.

Это чуть позже, поступив в школу и став октябренком, я понял, что таких расспросов следовало избегать. Не всегда могло повезти на тетю Клаву, и тогда вместо поглаживания меня бы ждал в лучшем случае подзатыльник. А пока мое детство ничем не омрачалось, у меня имелись две бабушки, папа с мамой, брат и куча друзей разных возрастов и национальностей.

Мы все были русскими, жили в советской стране и принимали это как должное.

Но я взрослел и с годами стал понимать, что различия между мной и моими друзьями все-таки существуют. У меня была несколько иная фамилия, имена моих родственников вызывали хихиканье у окружающих, дома мы отмечали праздники, о существовании которых друзья и не догадывались… А вскоре один хулиганистого вида старшеклассник ни с того, ни с сего вдруг назвал меня грузином.

С того момента я отчетливо осознал себя евреем, живущим в многонациональной стране, в которой у людей титульной национальности было все-таки чуть больше прав, чем у остальных. При этом у грузин была Грузия, у казахов – Казахстан, у молдаван – Молдавия. Даже у прибалтов остались их собственные республики, пускай с приставкой «советская социалистическая». Как позже выяснилось из учебника географии, у нас тоже имелась некая Еврейская автономная область, каменистая равнина, занесенная Б-гом, или, скорее, партией, куда-то на Дальний Восток. И как ни странно, первым секретарем обкома этой самой партии там разрешали избирать не кого-нибудь, а именно еврея.

Прислушиваясь к разговорам старших, я догадывался, что кто-то из наших знакомых куда-то уезжает, причем, явно не на Дальний Восток. Но все мои более-менее близкие долгое время никуда не собирались, и я не слишком задумывался о перспективах жизни в других странах.

Когда в начале девяностых распахнулись, нет, не калитки, а целые ворота, в очередь за билетами выстроились уже мои двоюродные и троюродные. Теоретически эта же очередь могла дойти и до меня. Но к тому времени я уже хорошо зарабатывал, имел отдельную квартиру, машину; директор пансионата «Голубой залив» в знаменитом Коктебеле всегда держал для меня блатной номер с видом на море. Мой приятель Боря Беркович, балагур и весельчак, уехавший, по его словам, ради счастливого будущего своих детей, уже полгода слал слезливые письма о нелегком житье-бытье в маленьком израильском городке. Поэтому перспектива бросить все и встать рядом с Борей на конвейер упаковщиком одноразовой посуды меня отнюдь не радовала.