Василь Быков - Долгая дорога домой

В дальнейшем я, правда, много ездил с Рыгором, привык к его дорожным монологам и реагировал на них, не отвлекаясь. В чем-то он даже успокаивал меня — прежде всего, доброжелательной, дружеской настроенностью, что так важно для водителя. А жена, почти всегда бывшая со мной, просто помогала вести машину — предупреждала, подсказывала, напоминала.[383] Разве что не крутила «баранку». Но однажды, когда я небрежно поставил машину на косогоре и та покатилась к недалекой речке, Ирине пришлось ее спасать. Догнала, открыла дверцу и, ухватившись за рычаг тормоза, не дала скатиться в воду с довольно крутого берега.

С некоторой гордостью могу сказать — никогда не садился за руль пьяным. И даже на следующий день после вечерней выпивки. Больше всего боялся не аварии (статистика, говорят, свидетельствует — трезвые попадают в аварию чаще, чем пьяные), — боялся встречи с инспектором. Представлял, что сказали бы мои недоброжелатели, если бы услышали, что Быков «попался пьяный за рулем». Очень не хотелось дать им повод для злорадства.

За четверть века я отдал автомобилю едва ли не больше сил и эмоций, чем литературе. Причина этого, очевидно, в запоздалом приходе к нам такого всемирно распространенного явления, как автомобилизация. В то время, как жители Европы и Америки уже давным-давно освоили и машины, и дороги, мы лишь начали приобщаться к этому. Несколько десятилетий наш человек за рулем считался автолюбителем, и отношение к нему в обществе было соответствующим. Помню, в Болгарии я как-то спросил писателя Косту Странджева, везшего меня из Пловдива в Софию, которая это у него машина — наверно, первая? «Нет, уже пятая!» — ответил он. А у меня тогда еще не было и первой.

Чтобы приобрести эту первую (популярные в то время «Жигули»), пришлось обращаться в облисполком, долго ждать да и покупать со скандалом: машина эта, как мне сказали, была предназначена для отправки в какой-то район. Да, поздно я стал автовладельцем, зато изучил машину досконально, как никто из тех, кто имел ее еще в юные годы. В поездке по Парижу заговорил с Ириной Сокологорской о какой-то детали в моторе ее автомобиля, она лишь пожала плечами — мол, не знаю, я никогда не открываю капот. «А как же ты ездишь?» — «Да очень просто. Если что-то выходит из строя, — звоню в гараж, оттуда приезжают ребята и всё приводят в порядок. А я — заплатила и поехала… Итак сорок лет…»[384]

А вот у нас так не бывает. У нас за несовершенную технику, плохие дороги, пьяных соседей-водителей платят нервами и жизнью. Мой милый автомобильный друг Алесь Ставер ездил на изношенной машине с неисправным двигателем, без надежных тормозов и стал жертвой дорожного происшествия. Осталась рукопись его партизанского романа, который не издан до сих пор.

На собственном опыте я постиг простую истину: если ты сам себе не поможешь, тебе не поможет никто. Она открылась мне в результате близкого знакомства с работой нашего славного советского автосервиса, с которым я, как и многие другие «автолюбители», не раз вынужден был иметь дело. Отношения с ним не приносили ничего, кроме неприятностей и разочарования. Если не хуже. Так, генерал Сульянов поставил на несколько минут свою «Волгу» около минского бассейна, и она исчезла. Ее искали длительное время, Сульянов ходил к министру, нанимал экстрасенса. Но опытные люди спросили: машину ремонтировал? Ключи отдавал? Вот там и ищи!.. Очень похоже на правду, — наш автосервис уже тогда был бандитским.

Но, чтобы решить, как поступить в том или ином случае, нужно для начала хоть что-то знать. Рекомендации доброхотов-советчиков стоит слушать всегда, но не всегда ими пользоваться. Вернее всего обращаться к технической литературе. Из всего множества книг и брошюр, приобретенных мною, самая надежная — она же самая элементарная — была инструкция, которую получил вместе с машиной. В ней содержалось, если не всё, то самое необходимое. А вот в «Автосервисе» не было и этого.

В литовский дом творчества в Ниде путь лежал через Клайпеду, а оттуда — на пароме до Куршской косы. Уже издалека мы увидели поднимавшиеся за густым хвойным лесом песчаные горы-дюны. На окраине небольшого поселка показались домики, построенные в модернистском стиле, бросился в глаза массивный фронтон столовой. Дальше над хвойными зарослями поднимался столб морского маяка. Это и была Нида.[385]

Там я писал повесть «В тумане». Рыгорка в доме напротив читал Платонова и писал стихи. По вечерам мы встречались и протоптанной дорожкой шли к берегу моря. А днем около этой дорожки Ирина собирала рыжики, которые потом солила. Получалась чудесная закусь. Жаль только, что Рыгор не брал в рот ни капли — набрался в свое время на всю жизнь. Он между прочим был уверен, что поэт, не получивший алкогольной закалки, — неважнецкий поэт. Примеров тому масса, и самый красноречивый — современная белорусская поэзия, которая, по его мнению, дрянь. А всё потому, что поэты не пьют. Повступали в партию и теперь боятся получить выговор. А при такой боязни, какие же могут быть стихи?

То была святая правда. Изо всех знакомых трезвенников мы уважали лишь одного (и то не поэта) — Алеся Адамовича, который тем не менее не однажды твердо обещал начать пить. Да так и не собрался заела политика. А то жил бы и сегодня.

Сюжет «Тумана» сложился у меня давно. Мысль о безысходности человеческого существования прочно сидела в моем сознании и время от времени требовала реализации. Некоторые из тех, с кем я делился своим замыслом, говорили: пессимизм, фатализм, разные упадочнические влияния. Может, и так. Но сколько в человеческой жизни существует конфликтов — с самим собой, или с обществом, которые разрешить невозможно. И не только в ситуации, когда добро противостоит злу. Но и тогда, когда, как писал Гегель, конфликт возникает в отношениях правого с правым. Это уже трагедия. Если серьезно вникнуть в обстоятельства, то вся жизнь человеческая — трагедия. Ибо все чувствуют себя правыми. И никто не считает себя виноватым.

Рыгор хвалил Платонова, я же читал его неохотно. Очень ненатурально, непривычный язык, нарочито усиленная патология характеров. По этой же причине мне многое не нравится и у Достоевского. Быть может, я в большей степени романтик, чем это представляется моим читателям и критикам. Если не в своих произведениях, то в читательских предпочтениях. «Дон Кихот» — вот моя книга. Выбор этот у[386] меня с детства, но ведь все мы — из детства. Не из университета же.

Близость Рыгора помогала мне. Для него жить — это писать стихи. Думать стихами. Говорить стихами. Этого не может лишить его никакая сила. Остроты Рыгора общеизвестны. Острословие — двигатель его поэзии. В оценке людей у него существует лишь две краски — черная и белая. Может, это и упрощенный подход, зато в общем верный. Или то, или другое… Да, не христианский, а целиком языческий принцип. Но естественному человеку — Рыгору — язычество по душе. И мне кажется, после всего, пережитого нами, он прав.