Василь Быков - Долгая дорога домой

Эта моя расположенность к Позняку укрепилась, когда однажды, включив телевизор, увидел крупным планом его лицо аскета, решительные лица его соратников и услышал, как лидер БНФ назвал коммунистическую партию бандой тиранов и убийц, самой кровавой в нашей истории. Это его выступление в прямом эфире белорусского телевидения, так же, как некоторые его газетные публикации, поначалу вызвало шок в обществе, не привыкшем к таким пассажам.

Тем не менее то же общество в скором времени избрало Зенона Станиславовича депутатом Верховного Совета. Тогда это еще было возможно. Наряду с Позняком в Верховный Совет была избрана довольно большая группа членов БНФ, которая составила ядро парламентской оппозиции, сумевшей потом добиться многого в деле завоевания независимости страны. Успехи оппозиции и ее лидера обнадеживали и вдохновляли национально мыслящих белорусов, согревали душу.[425]

К сожалению, в своей газетно-митинговой риторике Позняк не всегда следовал политической логике и не смог избежать крайностей в определениях, особенно России и русских. Всегда очень чувствительные ко всему, что касается их национального достоинства, некоторые из них использовали позняковские инвективы для оправдания своих нападок на БНФ. При этом замалчивались другие высказывания Позняка. Так, когда его в одной из телепередач спросили, какую политику по отношению к русским он будет проводить, если станет президентом, кандидат в президенты Зенон Позняк сказал: «Такую, чтобы русским на Беларуси жилось лучше, чем в России». Что ж, риторично, но предельно ясно, в русле оптимального подхода к решению болезненной межнациональной проблемы.

Наверное, в первоначальный период становления суверенитета, еще шаткого, не стоило затрагивать сложный вопрос люстрации и особенно пенсий бывшей партийной и военной номенклатуры. С течением времени это можно было бы сделать тихо, без политического ажиотажа, так, как в Чехии и Польше.

С Позняком было нелегко многим. Будучи человеком одержимым, он такой же одержимости ждал и от других, прежде всего от своих соратников. А у них — у каждого — был свой характер, отличный от характера Позняка. А главное, все они по своим убеждениям были демократы, демократам же, как известно, метафизически не свойственно единомыслие. Там, где соберутся хотя бы два демократа, начинаются расхождения и полемика.

Самоотверженность — психологически тяжелое дело. Тут приемлем только собственный добровольный выбор, подталкивать к которому никто не имеет права. Даже большевики во время войны это понимали и считали, что сотни Матросовых совершили свой подвиг добровольно (хотя это, конечно, сомнительно). Но важно, что постулат добровольности и они не оспаривали. Христианский, кстати, постулат.

Характер Позняка, его одержимость и создали для него проблему на очередном съезде БНФ.[426] Отставки лидера добивались некоторые из его соратников. Я был вынужден выступить с просьбой не ставить этот вопрос, понять, что пока альтернативы Позняку в БНФ нет. Меня послушались, хотя, возможно, я ошибался. Единство Фронта сохранилось, но это было формальное единство, и не случайно позже Фронт всё равно раскололся…

Бэнээфовцев, особенно ветеранов этого движения, с пренебрежением называют романтиками. Это не совсем так, хотя доля правды в этом определении есть. В какой-то степени романтиком был и Позняк. Плохо не это, а то, что со временем благородная в принципе идея возрождения приобрела в глазах общества другой оттенок, стала восприниматься как стремление к архаике — не всегда понятной, а потому и неприемлемой для современного, чрезмерно прагматичного белоруса.

Белорусский народ в своей массе в конце XX века был озабочен не столько проблемой возрождения, сколько проблемой выживания. Хоть как-нибудь, пусть с большевистским рылом, только бы не превратиться в мертвеца, что, в общем, было реальной угрозой. По сути шел процесс умирания (во всех смыслах), и важно было сохраниться, удержаться на краю гибели, а не преклонить колени перед многовековой давности величием Великого княжества Литовского. Народ это осознал инстинктивно и поэтому на первых президентских выборах в массе своей не пошел за Позняком и БНФ с их виртуальным национал-демократизмом, архаизацией и без того не слишком упорядоченного языка — возвращением к грамматике Тарашкевича. Со времен Тарашкевича очень многое изменилось в мире, в том числе и в белорусском языке, с чем прагматичный политик обязан был считаться. Народ пошел за жестким, напористым, прагматичным директором совхоза, идеи которого были просты, и до конца понятны. Он бросился к России выколачивать хлеб, бензин, газ, без которых невозможно было не только «возрождаться», но и пережить зиму. Конечно, очень многие понимали, чувствовали, что это лишает Беларусь суверенитета, уводит от демократии. Но какая польза от демократии, если плачут голодные дети? Но лидеры БНФ, будучи, несомненно, демократами, не поняли, что демократия — это не[427] справедливость, а арифметика, что национальное будущее теперь определяют цифры, а не идеи, какими бы прекрасными они не были.

Высокими национальными идеями была озабочена национальная элита, нация же имела перед собой элементарную практическую цель — выжить.

Я разговаривал со многими писателями, в большинстве моими друзьями, о желательности вступлении их в БНФ. Но безрезультатно — у писателей было другое мнение о Позняке. Они вообще хотели держаться подальше от политики. Только Бородулин да Вольский добросовестно участвовали в работе сойма. Гилевич обособился в созданном им Товариществе белорусского языка, Буравкина сняли с поста руководителя радио и телевидения и отправили на дипломатическую работу в Америку. Для меня это было ощутимой потерей на долгие годы. Я любил Геннадия за его чуткость и внимание к друзьям, неравнодушное отношение к болезненным общественным проблемам.

Он всегда по-доброму относился ко мне; оказавшись в Нью-Йорке, время от времени звонил, присылал лекарства, приглашал приехать на встречу с белорусской диаспорой. Но я не решился: стало ухудшаться здоровье, да так, что однажды «скорая помощь» отвезла меня в реанимацию.

Еще один раз удалось в ту пору съездить в Ушачи — с Бородулиным и еще одним нашим земляком, Сергеем Законниковым, который свозил нас в свою родную деревню, где познакомил со своими родителями, бывшими сельскими учителями. Сережа был хороший сын, трепетно относился к своим старикам; он добился определенных успехов на службе и в литературе, но родители не спешили переезжать к сыну в большой город и жили в обустроенной собственными руками хатке на берегу озера. Надо заметить, что наших стариков издавна привлекали озера, и если появлялась возможность выбирать, где жить, селились поближе к воде. Вода успокаивала, врачевала душу и продлевала жизнь. Это старики хорошо знали.[428]