Валерий Сдобняков - В предчувствии апокалипсиса

B. C.Это много.

К. Ш.Да, это много. В 1917 году он оттуда ушёл. Отец очень не любил вспоминать этот период своей жизни и до конца своих дней оставался атеистом. Не воинствующим, но неуклонным в своих атеистических принципах. В шестнадцать лет он пережил оккупацию Севера англичанами, работал санитаром в английском госпитале. После освобождения ушёл служить в Красную Армию, в войска ЧОНа. Об этом он тоже не очень охотно рассказывал. Я его пытал, чтобы он повспоминал, как воевал с махновцами, но на это отец только отмахивался: было дело – и всё. После гражданской войны вернулся в родные края, на Север, и уже тут познакомился с моей матерью. Я уже рассказывал, что отец воевал. Вернувшись с фронта, он продолжил работать комендантом в посёлках спецпереселенцев. В 1947 году, когда эти посёлки ликвидировали, отец отказался пойти на службу уже в настоящие органы госбезопасности. Вместо этого стал валить лес вместе со своими недавними подопечными. За что и поплатился. В 1950-м по сфабрикованному делу его осудили, но после смерти Сталина полностью реабилитировали, восстановили его членство в коммунистической партии. Вот такая не простая судьба у отца. Вообще я должен честно сказать, что бесконечно благодарен отцу и столь же бесконечно корю себя за то, что всё-таки не отдал должного своей семье, своим родителям, своим двум сёстрам. Потому что, когда я уехал в Горький учиться в художественном училище, то сестрёнка, которая на два года моложе меня, закончив пятый класс, ушла работать на почту, чтобы была возможность помогать своему братику, высылать по сто рублей, как отец и мать. Затем младшая, тоже закончив пятый класс, не стала дальше учиться, а пошла работать. Именно им я обязан тем, что в труднейшие годы смог выучиться и стать художником. Они всё сделали для того, чтобы я получил образование и в будущем имел кусок хлеба.

B. C.Значит, почувствовали, что какое-то «художественное начало» в сыне и брате было?

К. Ш.Не знаю… У отца, думаю, была мечта дать образование хотя бы одному сыну. Чтобы хоть кто-то из его семьи, как он говорил, «вышел в люди». А я в детстве во время войны так накопался в огороде, так намучился с картошкой, столько слёз пролил, окучивая и выкапывая её, что поклялся себе: если вдруг выйду в люди, то лопату в руки больше никогда в жизни не возьму. Но прошло время, и я не только сам, но и детей приучил, что картошка в доме должна быть только своя. И вот с 1961 года приезжаю в эту деревню и неизменно засаживаю усад картошкой. Теперь уже далеко не всю землю обрабатываем, но всё же сажаем морковку, свёклу, картошку, лук…

B. C.Земля тянет к себе?

К. Ш.Причём мне доставляет удовольствие обрабатывать её. Это и в живописи помогает. Стоять сутками у холста невозможно, вот я и перемежаю – то пишу картину, то обрабатываю землю.

B. C.Значит, есть в творчестве и в работе на земле, в крестьянском труде что-то близкое, неотделимое друг от друга. А вообще откуда взялся в вас этот позыв к рисованию, к живописи, к отображению окружающего мира через краски? Ведь это наверняка происходило как-то постепенно?

К. Ш.Все дети рисуют. Я не исключение. Но ещё когда только начинал ходить в детский садик, то уже умел читать. А книги иллюстрировались замечательными картинками. Я как-то быстро развивался. Заметив мои старания, меня рано стали привлекать к оформлению всяких плакатов, лозунгов. Со временем это прошло, но когда я вернулся от бабушки в посёлок к родителям, и мы, дети, стали жить в интернате (там я закончил шестой и седьмой классы), то у нас была воспитательница – пожилая женщина. Она сама занималась искусством и всех нас, четырнадцать своих интернатских воспитанников, научила рисовать. Но всё-таки самым главным, я считаю, было ещё вот что: каждый работник нашего посёлка после войны имел право раз в году по бесплатному билету съездить в любую точку Советского Союза. Многие ехали отдыхать на юг. А все дороги с Севера шли лишь через Москву. И вот эти отдыхающие шли не только в ЦУМы и ГУМы, но ещё и в Третьяковскую галерею и привозили оттуда массу дешёвых открыток. Они были плохого качества, никакого отношения к настоящему искусству не имели (их продавали в ларьках около галереи), но каждый, кто возвращался из этих поездок, затем собирал в школе или в Доме культуры ребят и взрослых и часами рассказывал о том, что увидел в Третьяковке (о картинах Шишкина, Айвазовского, Васнецова), и показывал открытки. И я до сих пор помню, с каким восторгом слушал эти рассказы, представлял, какие шедевры выставлены в галерее, какая там красота.

B. C.Это рассказывали обыкновенные люди, не искушённые в знаниях живописи, искусства, литературы?

К. Ш.Обыкновенные лесорубы. И рассказывали они обо всём этом своим товарищам, таким же лесорубам, некоторые из которых раньше тоже бывали в Третьяковской галерее и эти рассказы по-своему дополняли, подтверждали. И мы, дети, слушали взрослых с восторгом, затаив дыхание. На меня эти рассказы произвели неизъяснимое впечатление. Я думаю, что они и сыграли главную роль в том, что мне захотелось стать художником. Не явно, как-то подспудно, но мечта зажила в душе. Поэтому, конечно, когда я ехал в Горький, то первым делом, что сделал по приезде в Москву, отправился в Третьяковскую галерею.

B. C.Как случилось, что поехали поступать именно в Горьковское художественное училище?

К. Ш.Тут забавная вещь. Я уже рассказывал, что с детства очень много читал. Причём при лучине – электричества тогда в наших деревнях не было, керосин – жуткий дефицит. Только мать зажигала в избе лучину, я брал книжку, вставал близко к огню и читал. Первой моей любимой книгой был том «Сказки карельского Беломорья» – большая книга, фолиант размером с полстола, в кожаном тёмно-бордовом переплёте с тиснёными золотыми буквами. Теперь её в наших библиотеках не найти. Всё, что мы знаем о русском фольклоре, всё там было, но только с северным акцентом. В этой книге был свой своеобразный колорит. В первых классах школы я уже читал произведения Толстого, Станкевича. С того времени запомнились «Казаки» Льва Николаевича. Но вернусь к вопросу формирования меня как личности и, в частности, к тому, почему я полюбил искусство. Без всякого кокетства, совершенно искренне говорю, что не очень высоко ставлю себя как художника именно потому, что искренне люблю искусство и понимаю, какие шедевры в нём созданы человечеством, особенно в музыке. Я считаю, что квинтэссенция, смысл всего искусства имеет начало в музыке. В ней сочетается удивительный сплав абстрактного и литературного, сплав слова и звука. Во всех остальных видах искусства – архитектуре, литературе, живописи, театре – есть нечто конкретное, осязаемое. Музыка же сочетает в себе всё – от предметного до полностью абстрактного, и объяснить влияние её на человека невозможно.