Валентин Зорин - Мистеры миллиарды

Когда меня спрашивают о самом характерном для американской кухни, я отвечаю не задумываясь — умение придать сверхаппетитный вид всему съедобному, полусъедобному и несъедобному, помноженное на талант превратить съедобное в полу- и совсем несъедобное. Русскому человеку, который, как известно, может сварить отменный суп из топора, вовсе непонятно, как ухитряются американские кулинары перегонять такое количество первосортных продуктов в красивую, но, я бы сказал, почти абстрактную по своим вкусовым качествам пищу. Ее торопливо поглощают в обширной сети отлично оборудованных кафетериев и других имеющихся в изобилии забегаловок, заправляя себя необходимым числом калорий. Мне представляется, что для гарантии полного разгрома абстракционизма борьбу с ним в Америке следует начать в сфере искусства кулинарного. Успех будет обеспечен.

Словом, знаменитый американский «стэйк» — здоровенный кусок говядины фунта этак на полтора-два—нам подавали темноглазые и стремительные парни, плохо говорившие по-английски, в широкополых шляпах и национальной аргентинской одежде. Помимо адвоката, за столом сидели приведший меня сюда коллега, известный нью-йоркский журналист, завоевавший себе возможность быть на газетной полосе несколько больше самим собой, нежели это принято среди американской пишущей братии, и два преподавателя Нью-Йоркского университета.

— Фашистская угроза — очередная выдумка газетчиков, — продолжал адвокат. — Америка — страна с устоявшимися демократическими традициями, и у нас германский 1933 год просто-напросто невозможен. Американец за фашистами не пойдет.

— А как насчет 27 миллионов голосов, полученных в 64-м на президентских выборах Голдуотером? — ринулся в спор газетчик.— У Гитлера в 1933 году столько не было. Не кажется ли вам, что мы тогда проглядели эту страшную цифру — 27 миллионов американцев, проголосовавших за голдуотеровскую программу, весьма смахивающую на фашизм? С тех пор столь наглядных и внушительных демонстраций фашистских сил не было, они тоже стали опытными и применяются к обстановке, но мы не можем глядеть сквозь пальцы на то, что есть, — слишком страшна расплата за благодушие.

Разгорелся ожесточенный спор, в ходе которого адвокат доказывал, что цифра в 27 миллионов ни о чем не говорит, что средний американец, особенно в провинции, весьма далек от политики и вряд ли может сколько-нибудь внятно объяснить разницу между правыми республиканцами и либеральными демократами, что он голосует просто по традиции — Смиты вот уже 100 лет от деда к сыну и внуку — за демократов, и Джонсы так же давно — за республиканцев.

Мой коллега — американский журналист — желчно возражал. Так и не договорившись, они перевели разговор на бейсбол и тут быстро обрели согласие, сойдясь на том, что команда Нью-Йоркского университета, безусловно, превосходит «этих выскочек» из Джорджтауна.

Много раз с того вечера я возвращался мысленно к этому спору. Благодушие адвоката, пожалуй, типично для значительной части американской интеллигенции в настоящее время. «У нас это невозможно», — за этой страусиной формулой прячут свое беспокойство. Между тем вопрос о том, возможно или невозможно, уже перестал быть вопросом. Жизнь дала на него ответ недвусмысленный и горький: возможно!

Два года спустя после описанного разговора фашиствующий мракобес Джордж Уоллес получил на президентских выборах 10 миллионов голосов. Применительно к этому довод о голосовании по традиции от бабушек и дедушек уже не срабатывает полностью — Уоллес выступал как независимый кандидат, вне республиканской и демократической партий. 10 миллионов взрослых американцев сознательно отдали свои голоса этому демагогу из Алабамы, начинавшему свою карьеру в профессиональном боксе, где он подвизался в «весе петуха» — есть такой в американском профессиональном боксе, — сменившего затем боксерский ринг на политическую арену и процветшего на ниве разнузданного расизма. Думается, что, происходи наш разговор с любителями аргентинского стэйка после дебюта Уоллеса на общеамериканской арене, благодушный мой собеседник, напиравший на то, что «в Америке это невозможно», не был бы столь оптимистичен.

Мракобесие и ухватки Уоллеса привлекли к нему симпатии Ханта и еще нескольких толстосумов-южан, которые принялись делать из него фигуру общеамериканского масштаба. Пост губернатора Алабамы стал для него ступенью, с которой он вознамерился шагнуть в Белый дом.

Я сказал об ухватках Уоллеса. Мне довелось довольно близко их наблюдать во время избирательной кампании 1968 года, бывать на собраниях и митингах, где он выступал, посещать его пресс-конференции и даже беседовать, что называется, накоротке. Не знаю, каков был Уоллес на ринге, но в роли политического «петуха» он действует в достаточной степени ловко. Он хорошо знает свою аудиторию, ее уровень, запросы, интересы хотя бы потому, что он сам один из них.

Уоллес — это маленький человечишка для мелких людишек. Маленький и в прямом и в переносном смысле. Ниже среднего роста, щуплый, юркий, с мелкими чертами лица и беспрестанно бегающими глазками, то и дело появляющейся на его физиономии фальшивой, будто бы приклеенной улыбкой и зычным голосом площадного оратора. Самой, пожалуй, примечательной чертой внешнего облика Джорджа Уоллеса является его непримечательность, заурядность. Мимо такого в толпе пройдешь не заметив.

На трибуне в большой аудитории он производит впечатление человека, уверенного в себе. В небольшом обществе его апломб пропадает, и он все время испытующе взглядывает на собеседника: дескать, так ли сказал, не сморозил ли чего-нибудь — неуверенность провинциала выскочки, знающего, что оказался в чужом седле не по росту, беспрестанно улыбается только ртом — в глазах ни тени улыбки — и все время неуловимым, каким-то мышиным движением остренького языка облизывает губы.

Чтобы закончить внешний портрет, добавлю, что этот суетливый человечек большой щеголь. По нескольку раз в день он меняет костюмы, преимущественно шелковые, при первой же возможности глядится в зеркальце, которое всегда носит при себе, неравнодушен к ярким цветам, его галстуки невообразимой окраски, от него на версту шибает крепкими духами, башмаки он носит на высоченных каблуках — хоть на несколько сантиметров, а длиннее. «Петуху» очень хочется, чтобы его принимали за орла.

И вот подобное ничтожество стало в конце 60-х — начале 70-х годов фигурой общеамериканского масштаба. Конечно же, немалую роль в этом играют щедроты Ханта и иже с ним. Недаром в Америке говорят, что «деньги и кобылу заставляют идти». Однако свести все дело лишь к деньгам — значит упустить проблему. Была, к примеру, в проповеди бесноватого ефрейтора какая-то притягательная для немецких бюргеров, мелких буржуа и взбесившихся мещан сила, которая на полтора десятка лет сделала истерическое кликушествовавшее ничтожество «фюрером» Германии. Видимо, отвечает и уоллесовская демагогия — антинегритянская проповедь, вопли о «забытом простом человеке», о необходимости твердой руки, чтобы «навести порядок в этой стране», — сокровенным чаяниям перепуганного американского буржуа, озлобленного трудностями жизни, не умеющего понять подлинные причины этих трудностей, мечтающего о сильной руке и готового увидеть эту «сильную руку» в горлопане из Алабамы. А тот и думает так же, как он, говорит на том же языке, без всяких там интеллигентских штучек, рассуждений — «с одной стороны», «с другой стороны», и обещает закон и порядок на следующий же день после своего появления в Белом доме.