Валентин Зорин - Мистеры миллиарды

Стояли ясные, но прохладные дни поздней осени 1969 года. Наша машина шла по необычно для Америки пустынной автостраде.

Вокруг расстилались бескрайние прерии, кое-где всхолмленные, с уже пожухлой травой, гряды камней, низкорослый колючий кустарник.

И хотя мы находились на самом юге страны, суровый ландшафт этот нимало не напоминал ни солнечную Флориду с ее вечнозеленой растительностью и раскидистыми пальмами, ни синенебую Калифорнию с бесконечной перспективой апельсиновых и лимонных рощ.

Вокруг была неуютная безводная земля, покореженные беспрестанно дующими ветрами кривобокие деревья, удивительное для плотно заселенной Америки малолюдство. Далеко не каждый может выдержать здешнюю жизнь — трудный, с резкими перепадами температур климат, безводье, нелегко достающийся хлеб насущный. Время от времени за окном машины возникал кадр, будто бы взятый с одной из бесчисленных лент знаменитых голливудских вестернов — боевиков из ковбойской жизни: стада, погоняемые лихими парнями в широкополых шляпах на лошадях, размахивающими лассо.

Вскоре я увидал техасских ковбоев вблизи. Остановившись подле небольшой закусочной — время было обеденное, — я решил отведать знаменитое техасское барбакью — еду столь же экзотичную, сколь и вкусную.

На деревянной тарелке, поставленной передо мною коренастым пареньком в ковбойской широкополой шляпе и пристегнутой к широкому поясу, по-моему, неуместной в данном случае кобурой пистолета, лежали куски недожаренного говяжьего мяса, приправленные невообразимой остроты соусом, с коричневой фасолью и маринованными стручками перца, взяв в рот который испытываешь ощущения грешника в аду, заставленного чертями лизать раскаленную сковороду.

Оглянувшись, я увидел сидевших за некрашеными столами и стоявших у стойки бара вполне всамделишных ковбоев, героев моего, увы, уже не очень близкого детства. Не стану описывать их одеяние — оно точно такое, какое мы с вами, дорогой читатель, видели не раз на киноэкранах. Но, пожалуй, на этом сходство и кончается. Усталые лица, руки натруженные, с мозолями и ссадинами, невеселые глаза, ссутулившиеся то ли от тяжкого труда, то ли под бременем жизни плечи.

Именно здесь особенно явственно ощущаешь, что романтичные киноковбои, по поводу и без повода палящие из своих кольтов, спасающие чудесным образом юных леди, выделывающие неимоверные антраша на несущихся вскачь лошадях, — это в жизни просто-напросто пастухи, гоняющие по бескрайним прериям Техаса чужие стада, получающие поденную скудную оплату. И если есть что-либо в этих людях общего с голливудским обликом, то это твердые характеры, выработанные нелегкой жизнью, которую они ведут, искусство джигитовки да одежда — широкополые шляпы, сапожки, кольт у бедра.

В полдень мы подъехали к белого камня воротам, на столбе которых значилось: «Ранчо президента Соединенных Штатов Америки Линдона Б. Джонсона». (Титул этот по американской традиции сохраняется за Джонсоном на всю жизнь.) Нас встретил высокий, грузный, с загорелым, обветренным лицом и шеей боксера тяжелого веса хозяин ранчо. На нем была техасская шляпа, светлая, видавшая виды замшевая куртка и в тон ей песочного цвета рубашка с расстегнутым воротом. В глаза сразу же бросилась разительная перемена. Последний раз мне довелось видеть Линдона Джонсона во время знаменитой встречи глав советского и американского правительств в Гласборо. Этот крошечный городок, находящийся ровно на полпути между Нью-Йорком и Вашингтоном, был избран тогда местом встречи по соображениям высокой политики.

В течение двух дней, присутствуя в небольшом домике мистера Томаса Робинсона — президента местного колледжа, — наспех переоборудованном для этой встречи, я имел возможность близко наблюдать президента Джонсона.

Глядя на стоявшего сейчас передо мной человека, трудно было поверить, что с тех пор прошло всего лишь два с половиной года. Его прежде могучая фигура казалась поникшей — опустились плечи, округлилась спина, резче стали глубокие морщины и горькие складки вокруг рта. Тогда седина в президентской прическе едва пробивалась, сейчас сильно поредевшая шевелюра была совершенно седой.

Видно, нелегко далось это время Линдону Джонсону, мечтавшему войти в историю Америки в качестве одного из ее великих президентов, но вынужденному под давлением обстоятельств и грузом собственных ошибок отказаться от попыток переизбрания на следующий срок и удалиться на свое ранчо.

Подробнее о деятельности 36-го президента Соединенных Штатов, о его прихотливой судьбе и политической трагедии я расскажу позже. Тем более что пока не имею возможности изложить пространно беседу нашу, продолжавшуюся с перерывами много часов и в двухэтажном, сложенном из крупного камня, с размахом отделанном доме, где ныне проживает чета Джонсонов, и во время долгих прогулок пешком и в автомобиле по огромной территории ранчо.

Дело в том, что условием, поставленным перед встречей, было обязательство — меня даже заставили дать его в письменном виде — не публиковать в течение определенного времени изложения этой беседы. Думаю, что странное условие это — в самом деле, к чему встречаться с журналистом и историком, если он не может рассказать об этой встрече? — связано с тем, что, удалившись на ранчо, Джонсон сам пишет книгу о своем президентстве, заключив на нее договор с одним из издательств. Если материалы этой книги появились бы где-либо до ее выхода, Джонсон рисковал бы лишиться части крупного гонорара, оговоренного в договоре.

Однако история вещь несуетная, и, надеюсь, запись той беседы дождется своего часа. Здесь же, описав свою поездку на техасское ранчо, я хотел бы упомянуть только об одном. О реакции Джонсона, когда я спросил его, почему, по его мнению, доклад комиссии Уоррена, расследовавшего далласское убийство, вызвал такое недоверие как в Америке, так и во всем мире. Разговор происходил в автомобиле, за рулем которого находился экс-президент.

Свернув с асфальтовой дороги, пересекающей все ранчо, на большой скорости гнал машину прямо по целине, преследуя большое оленье стадо — предмет его особой гордости. После продолжительной паузы Джонсон заговорил. Суть ответа сводилась к тому, что опыт политика убедил его в том, что «никогда невозможно угодить всем». Дальнейшие вопросы на эту тему задавать, очевидно, было бесполезно. Позиция Джонсона на сей счет была ясна, и вряд ли он смог бы что-либо добавить к сказанному. Не для того комиссия Уоррена в бытность Джонсона в Белом доме нагромоздила гору слов, чтобы он теперь ставил под сомнение ее деятельность.

Политик до мозга костей, Линдон Джонсон полагает себя реалистом.