Джон Кампфнер - Свобода на продажу: как мы разбогатели - и лишились независимости

Я спрашиваю их о специфической репутации Китая в отношении прав человека. Я начинаю с площади Тяньаньмэнь — темы, которой до сих пор из осторожности не касался. Кевин рассказал, что его зять был на Тяньаньмэнь, однако покинул площадь за день до подавления выступлений. У него есть хороший друг. Он остался на площади — и провел год в тюрьме. Сейчас он успешный бизнесмен и живет за границей, хотя, конечно, имеет право вернуться. По мнению Кевина, «студенты действовали от чистого сердца, но были введены в заблуждение». Он вспоминает о тогдашних спорах в семье: «Отец был против студентов. Все остальные их поддерживали. Время показало, что он был прав». Кевин упоминает о том, что его брат — заметная фигура в партии — отвечал за восстановление после землетрясения Чэнду, столицы провинции Сычуань. Многие местные жители жаловались тогда на отсутствие компенсации. По мнению Кевина, даже если их недовольство и оправданно, они не должны были протестовать во время Олимпиады, нанося тем самым ущерб своей стране.

Кевин, опережая меня, упоминает Сингапур: «Сингапурская модель — лучшая для нас. Во многих отношениях сингапурцы даже больше китайцы, чем мы сами. В сравнении с нами они хотят еще большего уровня контроля». Я называю три альтернативные модели для Китая. Первая: непродолжительный либеральный эксперимент в России времен позднего Горбачева и раннего Ельцина. Вторая модель: бурная демократия Тайваня. Третья: Индия, самая густонаселенная демократическая страна мира. Каждый из этих вариантов вызывает болезненную реакцию. Мои собеседники предлагают просто взглянуть на экономические достижения этих стран и сравнить их с достижениями Китая. По мнению Чэнгэня, «люди с Запада не могут непредубежденно судить о политических системах. Им не под силу смириться с тем, что другие системы тоже могут быть хороши».

Чэнгэнь и Кевин путешествовали по миру меньше, чем мои сингапурские друзья, однако они, по–видимому, пришли к аналогичным выводам. Я снова сталкиваюсь с фактом, что наиболее рьяные защитники правительства принадлежат к числу тех, кто получил лучшее западное образование. Возможно, удивляться тут нечему. Я повидал достаточно людей из «лиги Эм–би–эй» [19]в Лондоне, Европе и США — людей разных национальностей, которые в течение двух десятилетий определяли себя не через политику или протест, но через всемирную власть денег. Их китайские коллеги всего лишь пытаются им подражать.

Олимпийские игры показали, как далеко продвинулся Китай по пути модернизации, — но не в направлении либеральной демократии. Государство по–прежнему определяет, сколько детей могут иметь граждане. Оно по–прежнему ограничивает в перемещении городскую и сельскую бедноту. С другой стороны, государство в основном ушло из повседневной жизни людей, обеспечив китайцам беспрецедентную свободу потребления, а также профессионального роста и саморазвития. Расширение сферы личной свободы сочеталось с усложняющимся государственным контролем над общественной сферой. В 8о–х годах многие китайские интеллектуалы поддерживали многопартийные выборы. После событий на площади Тяньаньмэнь взгляды на политическую реформу изменились. В то время как некоторые известные интеллектуалы по–прежнему верят в постепенное принятие страной демократии, другие утверждают, что для Китая лучше вообще отказаться от выборов и направить усилия на то, чтобы сделать правовым и ответственным однопартийное государство. Партия — это прежде всего всесторонность. В последнее время, чтобы учитывать общественное мнение, она начала обращать внимание на результаты социологических опросов, фокус–групп, на интернет и другие виды обратной связи. Возникла модель «совещательного авторитаризма», которая в данный момент, кажется, укрепляет легитимность однопартийной системы и снижает стремление масс к тому, что они считают демократией западного образца.

Какой из «филиалов» Большого Китая ближе к тому опыту, который мы полагаем демократическим? Гонконг — это, возможно, уже не такое оживленное место, как прежде. Возможно, он больше не не в силах конкурировать с экономической мощью Шанхая и Шэньчжэня. В некоторых аспектах китайцы хранят верность принципу «одна страна, две системы», сформулированному в 1997 году, когда они выпроводили из Гонконга британцев. Хотя пресса сама и подрезала себе крылья, здешние газеты и телевидение по–прежнему более пытливы, чем СМИ материкового Китая. Тон задает всегда полная жизни газета «Эппл дейли». Ее владелец, предприниматель Джимми Лай, противостоял уговорам (и угрозам) сделать свой таблоид менее требовательным (однажды даже случился официально поддержанный властями бойкот со стороны рекламодателей). Обсуждение событий на площади Тяньаньмэнь не шло на пониженных тонах, да и о религии писали достаточно открыто. Удивительно наблюдать за шумно протестующими последователями секты Фалуньгун, запрещенной и преследуемой всего в нескольких милях отсюда, через залив. Совместная китайско–британская декларация (1984 г.) гарантировала сохранение «гонконгского образа жизни». Китайские власти считают поздние демократические реформы уходящего губернатора Криса Паттена противоречивыми, с чем Лондон согласен. Китайские ученые даже утверждают, что до начала 8о–х годов колониальная администрация Гонконга была менее расположена к представительной демократии, защите свободы выражения и свободы объединений, чем нынешние китайские власти.

Для активистов, журналистов, ученых и других политически активных жителей Гонконга опасность кроется не столько в законе, сколько в самоцензуре, в страхе перед неочевидными последствиями откровенных высказываний. Джозеф Чэн — один из членов сокращающегося научного сообщества Гонконга, которое готово открыто агитировать за продемократическое движение. «Я активист и останусь активистом, но оптимистом я быть не могу, — говорит Чэн, профессор политологии Городского университета Гонконга. — Даже здесь большинство думает, что очевидной альтернативы не существует. Люди боятся перемен, особенно в трудные времена. Они полагают, что если избавиться от партии, наступит хаос».

Страх перед хаосом (luan) глубоко коренится в умах правителей и растущего среднего класса. Власти тщательно выявляют потенциальные источники неприятностей. По мнению Чэна,

партийные деятели старательно изучают исторические аналогии. Например, имея дело с профсоюзами, они учитывают опыт польской «Солидарности». Они сравнивают культ «польского папы» [20]с [сектой] Фалуньгун.

Политическая открытость в последние десять лет строго ограничена. Главный министр Администрации Гонконга не выбирается, а назначается. Парламент формируется обычными и «функциональными» избирательными округами, что обеспечивает деловому сообществу непропорционально сильное влияние на парламент. Как и в континентальном Китае, гонконгская деловая элита тесно сотрудничает с Коммунистической партией. Обе силы сходятся во мнении об опасном потенциале полнофункциональной демократии, всегда могущей стать катализатором нестабильности. Чэн пишет книгу о событиях на Тяньаньмэнь, принимает участие в митингах и других мероприятиях, организуемых Гонконгским альянсом в поддержку прав человека. Он отмечает, что ежегодное пикетирование в июне 2008 года было меньшим по численности и замалчивалось больше, чем раньше. Частично это можно объяснить землетрясением в Сычуани и энтузиазмом по поводу Олимпиады. Однако исследователи из Гонконгского университета (конкурента вуза, в котором преподает Чэн) отмечают слабый сдвиг в общественных настроениях. Их исследование показывает, что большинство жителей Гонконга по–прежнему верит в правоту студентов, протестовавших в 1989 году, и полагает, что жестокое подавление акций протеста было ошибкой. Однако доля респондентов, считающих, что положение с правами человека в Китае после 1989 года улучшилось, постоянно увеличивалась, теперь она составляет 85%. Около 77% ожидает, что положение улучшится со временем.