Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

Что же автор находит похожего?

«Пророк, — пишет он, — рассказывает обеспокоенной группе людей, что они являются или могут стать особо избранными, чтобы принести миру весть об избавлении его, или открыть землю обетованную, свободную от страдания, или пережить грозящий конец мира, который сметет их угнетателей и врагов». В этих словах совершенно верно отмечено, что люди, которых я называю «социально заразными», действительно обязательно пользуются своего рода «завлечением мечтой»; но мечта мечте — рознь, не каждая из них ведет к самоубийству… «Эти культы, — пишет далее автор, — часто вносят надежду и дисциплину в жизнь людей обещанием конечной справедливости или спасения». И это очень справедливо, только надежда и дисциплина с обещанием за них будущего спасения не есть черта исключительно сект, они встречаются, и даже бывают необходимы, например, на корабле, попавшем в шторм, причем его команда, возможно, будет вести себя под руководством капитана в чем-то очень похоже на, скажем, секту Эрикилипикили, только от таких сравнений становится на душе и муторно, и грустно. Не хватает еще каких-то черт, какого-то, может быть, более общего критерия, чтобы различать внешне схожие, но внутренне совершенно разные явления.

Далее Пфэф говорит, что в такие движения и секты втягиваются люди из среды тех, кто находится на краю общества, превращаясь в своих глазах в элиту по отношению к обществу, их не выдвинувшему. Черта тоже очень важная, но к джонстаунцам приложимая лишь частично, поскольку, как мы видели, среди них господствовал страх не только перед внешним миром, но и перед Отцом, страх, поддерживавшийся унижениями, битьем и угрозами, так что едва ли подавляющее большинство коммунаров могло уверенно ощущать себя существами высшего порядка. Другое дело, конечно, сам Джонс, его приближенные и те, кто чинил насилие над другими, — в этой среде убежденность в своей исключительности поддерживалась постоянно чувством и практикой власти над остальными, обладанием особыми правами и привилегиями.

Более ничего нового Пфэф, пожалуй, не говорит, хотя справедливы многие его соображения — и о готовности в прошлом некоторых сект бороться до конца за свое право жить и верить, как они хотят, и о предпочтении восточных учений сектантами современной Америки, и о смешении в некоторых сектах элементов самых разных философских концепций, и о распространении в Америке насилия. Кончает он печально — и в высшей степени интересно и многозначительно:

«Нынешний пророк располагает современным воображением, ориентированным на политику, революционным, навьюченным технологией войны и образами тоталитаризма — концлагерями, избиениями, промывками мозгов, шпионами, заговорами. Он думает, как об обычном, о наркотиках, контроле над умами, роботах, пришельцах из иных миров, суперменах из суперцивилизаций, разведках, лишенных человечности, глобальных манипуляциях и космических трансформациях. Нет никаких ограничений для таких существ с такими возможностями. Прежде всегда было ограничение для того, что дозволено человеку, потому что это ограничение накладывалось Господом. Сейчас человек — это Господь; пророк молится самому себе, он возвещает свою собственную власть и величие, его последователи становятся его творениями и его жертвами, и он приносит не жизнь, а смерть».

Блестяще сказано! Только погодите, зачем я перевожу эту тираду из «Ньюйоркера» от 18 декабря 1978 года, если я хорошо помню, что все это я уже раньше где-то читал, давным-давно читал, когда еще никто ничего, ровным счетом ничего о Джонсе не слыхал? Ну, конечно, вот же это все — у того же Ф. М. Достоевского, сто лет назад было написано: «Если нет бога, то я бог». Короче, конечно, чем у Пфэфа, зато слова-то чьи! Кто их говорит, помните? И вот эти слова: «Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе». Это самоубийца Кириллов сказал в «Бесах», он бы, наверно, гибель Джонса тем и объяснил, что не смог этот самозванный бог жить, когда понял, что богом стать у него не получилось, помешали все эти конгрессмены, журналисты, рационалисты… Ведь сам Кириллов, намеревавшийся спасти всех людей и в следующем же поколении переродить физически, кончил лживыми пошлейшим письмом. Мне очень хотелось предсмертные вопли Джонса «I tried, I tried, I tried» (буквально: «я старался, я старался, я старался») перевести как «Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…», чтобы повторить страшные предсмертные крики Кириллова, но нельзя — все-таки Джонс порожден не провидческим вдохновением художника, а реальностью.

Но поблагодарим автора «Ньюйоркера» за верную мысль, что Джонс, провозгласив себя богом (а мы помним, что именно так и было), не мог принести ничего, кроме смерти. Поблагодарим и перейдем к статье профессора Йельского университета Роберта Лифтона «Притягательность смертной поездки», напечатанной в «Нью-Йорк таймс магазин» 7 января 1979 года. Профессор Лифтон — фигура значительная, он много потрудился в области изучения воздействия психологических мотивов на движение истории. Нам его мнение важно еще и потому, что он написал в 1968 году книгу «Революционное бессмертие. Мао Цзэдун и китайская культурная революция», а еще раньше книгу «Перестройка идеологии и психологии тотализма: изучение „промывки мозгов“ в Китае», то есть занимался предметом, по моему убеждению, исключительно близким джонстаунской трагедии. Здесь невозможно рассматривать эти книги, из которых особенно любопытна первая, в которой автор объявляет недостаточно глубокими категориями понятия «власть», «борьба за власть» и «соперничество» для объяснения исторических событий типа «культурной революции» и предлагает искать мотивы поведения как Мао Цзэдуна и его окружения, так и миллионов хунвейбинов, во взаимодействии личности и коллектива, прежде всего, в потребности достичь революционного бессмертия, под которым Лифтон понимает общее чувство причастности к непрерывному революционному брожению и преодоления индивидуальной («моей») смерти путем продления жизни («нашей») в неопределенно долгой («вечной») революции.

Эти же идеи профессор Лифтон использует и для анализа джонстаунской трагедии, которую он называет «ужасной карикатурой на реальные схватки, происходящие в американском обществе». Три аспекта привлекают его внимание: момент самоубийства (и убийства), масштабы покорности, сделавшие возможным этот момент, и психологическая и историческая подготовленность молодых и не очень молодых людей к такому сектантскому испытанию.

Отметив, что Народный Храм не имеет аналогов среди современных сект с точки зрения предрасположенности к самоубийству и к часто неотделимой от нее готовности совершать насилие над другими, Лифтон пишет, что человек, намеревающийся покончить жизнь самоубийством, должен иметь и, как правило, имеет некоторую картину будущего, сотворить которое он и стремится с помощью самоубийства. При этом в сознании самоубийцы соединяются как чувство отчаяния, так и стремление нечто своим поступком утвердить (как, например, в сознании камикадзе, погибающего во имя своего императора). Оба эти чувства Лифтон находит и в нашем случае: отчаяние Джонса было вызвано сознанием того, что и он сам, и все, что он создал, будет вот-вот уничтожено (в частности, вероятной утратой шестилетнего Джона, им усыновленного), а его желание воздействовать на будущее выразилось в заявлениях перед смертью его и его последователей, что они умирают во имя борьбы против фашизма и расизма и что завтра все будут Джонсом воскрешены. Лифтон при этом принимает на веру слова Джонса по поводу мальчика («его невозможно отдать, он там погибнет» и «мы настолько едины, что все, что происходит с одним, происходит и с нами всеми») и о «предателях» («меня предали клеветники и изменники»; «я проиграл», «я мог бы с таким же успехом умереть»; «угрозы, угрозы, угрозы уничтожения. Лучше бы я вовсе не родился… Меня могут схватить… Я чувствую, что почти умираю»). Актом самоубийства, считает Лифтон, его участники как бы соединялись с вечностью, делали бессмертным то совершенное общество совершенной духовной чистоты, которое они не смогли построить, но о котором мечтали — и, тем самым, им удавалось как бы разом, единым усилием одолеть и разгромить все зло окружающего мира.