Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

Вопрос, возможно, тебя тревожащий, это другой вопрос — почему самосознанием не обладает человечество, почему оно только чуть-чуть, иногда видит себя со стороны, почему нет у него зеркала? Второе пришествие — может, нужен большой коллектив сыновей божьих, чтобы научить нас, как они устроились между собой? Новейший нужен завет для человечества как невиданного еще существа и именно этим заветом, предчувствием его, ожиданием ослепительного мира за его чертой мучаюсь сейчас я, да, наверно, и не только я.

Поглядим внимательно вокруг себя. Мы с тобой живем на земле, которая пророчествует вот уже полтораста лет, пророчествует о себе. «Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащий ухом поэзии поэт или же такой духовидец, который уже может в зерне прозревать его плод.» Это, конечно, опять Гоголь написал сто двадцать с лишним лет назад. Что за странность? Сто пятьдесят лет пророчествуем о себе, как сумасшедшие, и, между прочим, словами не ограничиваемся. Изводим сами себя, истребляем, как безумные, маемся, мечемся, мучимся. И мой дорогой Николай Васильевич тоже задавался этим вопросом: «Зачем же ни Франция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия?» Действительно, не случайно же это. И никак нам в этом занятии краю нет. Вот и ты написал же «Эпилоги» к своим «Трем повестям» и — сам не знаешь почему и как — вдруг запророчествовал, и ты-то знаешь, что неизвестно откуда пришли к тебе те слова, которые пришли, и ты сам им удивился, когда написал.

Так поглядим вокруг — люди живут плохо, жутко плохо. Две тяжких войны с немцами, а между ними война гражданская, безумное самоистребление, дважды — страшный голод, а после второй войны — опять самоистребление, самоповал, угнетение культуры, ликвидация многих наук. И до 1953 года — самодержавие, какое и не снилось России. И только после смерти самодержца — медленное, страшно медленное, как во сне или в замедленном кино, как движения ленивца, улиточное воскресение. Еще десять лет прошло — полугосударь, самодержец-дурачок, безответственный и словоохотливый, искатель «золотого ключика» ко всем проблемам, так его, конечно, и не нашедший и вдруг исчезнувший, словно и не было его, трижды Героя Труда. Только-только, казалось, очухались чуть-чуть, только-только собрались заняться своими делами — а на горизонте встает чудище Китая, готовое сорваться с цепи, и опять мы отдувайся за человечество, опять это на нашу голову.

А почему и сколько русский народ должен страдать и плохо жить? Чем мы хуже других на земле? Ей-богу, не хуже. У нас и своя заветная история — и мы можем ею гордиться. И своя культура — от древности идущая, неисчерпаемая, прекрасная, есть на чем строить свою дальнейшую культуру, не подражательную, а оригинальную. У нас и наука, кое в чем отличная, кое в чем — еще в зародыше, но с достаточным напором молодых талантов, стремящихся познать и природу, и общество, и — в конечном счете — тайны человеческого сознания. И у народного чувства есть, на чем основаться — народ не погиб в этих передрягах, он выжил, а это подвиг в такое время. Народ отстоял свою землю от фашистов — никто в Европе не устоял, а наш народ, плохо предводительствуемый и ослабленный террором, все-таки устоял. У нас достаточные земные богатства, достаточно работников. Почему же мы должны жить хуже других — и духовно, и материально?

Конечно, не должны.

А почему все-таки живем?

Это мне и самому до конца не ясно, но вот что может быть, мой милый Борис Борисович. С основанием мы о себе пророчествовали или нет, однако, пророчествовали. Этот факт опровергнуть невозможно. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Соловьев, Блок — это только прямой ряд и только в литературе. А сколько народу бредило землей обетованной! Кто не прельстился мечтой о земном рае, о новом прекрасном мире? Скрябин и Грин, Врубель и Чехов, Толстой и Короленко — трудно даже назвать, кто об этом не думал и не мечтал. Опять-таки ни один здравомыслящий народ ничего подобного не пережил — там быстренько и по-хозяйски разделили мечтателей на практических утопистов и «беглецов от мира», «эскапистов», из первых создали основы науки — футурологии, вторых отмели, как болтунов и бесполезных идиотов. И только русские, обалдев от пророчеств и мечтаний, ошеломленные достижениями своей духовной культуры и науки, действительно замечательными на рубеже нашего века, очертя голову повели за собой огромные массы своего еще не приготовленного народа, еще нищего душой и телом, на немедленное практическое осуществление всеобщего счастья на земле. Пусть не рассказывают сказки, что революция победила в результате хитрости кучки заговорщиков. Это была революция действительно народная, действительно массовая, и никакой центральный штаб не мог бы ею руководить на всех бесчисленных участках борьбы, если бы не десятки тысяч людей, одержимых великой идеей, готовых отдать за нее жизнь и способных передать свою страсть другим, движимым практическими интересами. Эта идея — идея всемирного братства и счастья всех на земле — выношена была у нас задолго до того, как появился марксизм, выношена была не умом, не логикой, не наукой, а чувством, страстью, всем нашим пространством и всей нашей ленью.

Что было дальше — известно. Страсть нашла исход, разрядилась в землю. Началась расплата — надо было не в мечтах, а на деле соорудить землю обетованную. Пробудившаяся посредственность начала властвовать, люди духа умильно смотрели на свое дитя. Посредственность для начала укоротила на голову тех, кто был выше ее и стала самой высокой в стране. Она устроилась так, как только и может устроиться посредственность — выдвинула самодержца и взвалила на него ответственность, избавив себя от непосильного груза размышлений и совести. Она поделила между собой в кровавой драке огромный, но не безграничный капитал власти, чтобы получить материальные блага и скрыть от самой себя духовную свою неполноценность возможностью распоряжаться чужими делами и судьбами.

Вот как я думаю, Борис Борисович, мой милый писатель. Мы с тобой не участвовали в этом трагическом процессе. А сейчас мы находимся там, где находимся — ты пишешь, сочиняешь, а я вот думаю о всяких отвлеченных материях, кормлю тебя и пишу тебе эти письма, которые никто, кроме нас с тобой, наверно, не прочтет.

Ты спросишь, какая же связь между евангелием для человечества и этим экскурсом в историю нашей страны? Связь я понимаю так, что вот так уж получилось, что и думали в нашей стране об этом всеобщем деле больше, чем кто-нибудь другой, и опыты на себе в этом смысле ставили, так что являемся мы, русские, в этом деле самыми на земле сведущими — ведь трагедия-то это наша, нам ли ее не знать. И для того, чтобы серьезнейшие мысли наших соотечественников, чтобы неисчислимые жертвы, принесенные нашей землей, чтобы странный эксперимент революции — вот чтобы все это не оказалось напрасным, не пропало глупо, как пропадает семя, упавшее на каменистую почву, надо подумать о создании сначала в воображении, хотя бы в воображении, таких условий, при которых русская мысль сможет продолжить свой труд над новейшим евангелием. Нужно оно или не нужно — окончательный суд не нам с тобой.