Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

Тогда творцом-создателем по отношению к данной порции людей выступает предыдущая порция, но именно в момент высшего напряжения своих сил, в момент достижения «идеала» — поднятия волны, в момент гибели. Стало быть человечество является богом для самого себя. Но о предыдущих порциях людей мы ничего не знаем, мы можем делать только предположения, которые решительно ничем не подкреплены. Тут такая еще пустота, что в ней легко строить любые миражи.

Но все-таки. Допустим другое — что человечество появилось в природе только единожды. И тут вывод, будет тот же — как творец, как верховное существо, как бог выступает в этом случае человечество само, достигшее своего идеала, в момент полного освобождения от природного рабства. Ибо именно в этот момент человечество выступит как верховная (высшая) сила природы, как сила творческая, созидающая. Предвосхищение этого и есть идея бога.

И вот что покажется тебе забавным — все или очень многое находит при этом объяснение: и идея искупительного страдания, и идея внешнего сходства человека и бога, и идея страшного суда, и триединство бога.

Человечество с материальной точки зрения в этом смысле — бог для самого себя, и поэтому нравственность может быть основана на третьем отношении — нравственно то, что способствует развитию человечества к смерти, а безнравственно — противодействие развитию. Онтология сливается с этикой. Можно, конечно, считать нравственным противодействие третьему отношению, а безнравственным — содействие. Мне это больше нравится, честно говоря, но и в этом случае онтология и этика соединяются, хотя и с другим знаком.

А с идеальной, духовной точки зрения как? Увы, так же. Вот о чем я подумал сейчас.

Кстати, что значит «сейчас»? Это попросту ничего не значит, если быть материалистом. Ведь на любом расстоянии свету требуется время, чтобы донести сведение, стадо быть, есть реально только прошедшее, а также некоторая протяженность, которая заменяет нам «сейчас». А вот для души есть только сейчас, сплошное сейчас — прошедшее и будущее одинаково для души сейчас. Отсюда — душа это то, что единственное в мире имеет сейчас. Для души третье отношение — плевать она хотела на него.

Как же это так получается, спросишь ты, что нравственность может быть и с одним знаком, и с противоположным? Что одно и то же может быть и добром, и злом — в зависимости от того, как мы условимся считать? Хорошенькая нравственность, скажешь ты. Если человек против третьего отношения, то одни понятия добра и зла. Если за — другие. Тут дело в выборе.

Выбор — это решение плюс действие. Обязательно плюс действие, иначе мы ничего не узнаем о выборе. По действиям мы можем судить о сделанном выборе.

Сам по себе выбор не связан с нравственностью или безнравственностью. Я говорю о том выборе, о котором только и имеет смысл говорить — в связи с третьим отношением. И в любой избранной системе нравственности можно быть последовательным, т. е. безгрешным. В конечном смысле, идеология это только маскировка выбора и связанной с ним выгоды. И в стремлении (самом стремлении) к выгоде еще нет зла. Зло начинается там, где это стремление маскируется идеологией. Это зло неизбежно, пока отсутствует понятие общечеловеческой выгоды в смысле избежать результатов третьего отношения. Добиться бессмертия. Обмануть природу. Понять, что отдельный человек равен человечеству. Что человечество тоже личность. Целый организм, еще не знающий, где у него мозг, душа, руки и ноги. Еще не увидавший себя в зеркале. Еще не совершивший грехопадения. Еще находящийся во чреве матери. Нравственность для личности уже создана христианством. Нравственность для суперличности, металичности, социоличности, для человечества как единого существа может родиться только из третьего отношения, чуть было не написал тебе из «вахтинианства». Мы избавимся от самого страшного греха — от убеждения других.

О чем ты пишешь, спросишь ты? Еще одно евангелие? Уж не злоупотребляешь ли ты этим словом? Нет, это не еще одно, это то же самое, то, ради которого столько страдала и мучилась русская мысль и русская плоть. Так что я совершенно последователен.

А как же любовь? — спросишь ты. Куда это ты дел любовь? Самую обычную, ту самую, которая есть дар божий? О ней — в следующем письме. Тем более, что есть уже некоторое утомление во мне и, боюсь, в тебе, от серьезных рассуждений. Пора отдохнуть на чем-то попроще. Когда-нибудь, когда будет время.

Сколько уж я тебе написал, а ты все молчишь, да так многозначительно, что я невольно вспоминаю твои слова насчет того, что в начале было не слово и не дело, а было в начале молчание. А у меня вот что-то много слов. Вот сейчас день, утром была для меня скука, ты не пустил меня никуда — ни к друзьям, ни к этой черненькой с кожей мулатки, ни выпить, и я сидел у стола и служил тебе, записывая то, что ты велел о непонятной еще тебе самому Белоглинке. Не знаю, как ты выпутаешься из этой истории, я решительно не улавливаю твоего замысла. Впрочем, ты никогда не считаешься со мной, а не зря ли? Ведь ты и сам еще не уловил замысла, я же тебя знаю, только вид делаешь, ты это любишь — влезать в работу, не зная заранее, куда она тебя заведет.

Хитрый ты, между прочим. По-хорошему хитрый, не обижайся, ты же знаешь, как я к тебе хорошо отношусь. Вот и сейчас меня взяло сомнение опять — я ли пишу тебе эти письма или ты их пишешь? Воспользовавшись мной? Ну, да бог с тобой. Я-то знаю, что это я тебе пишу. И в этом письме ты это сам сообразишь.

Мне почему-то кажется, ты прости за откровенность, что твои понятия о любви, все эти романтические бредни и туманы насчет Мадонны, красоты, верности и христианского брака, вся эта смесь из рыцаря бедного и «Песни без слов» Шумана, совсем-совсем не годятся для нашего столетия реалистической ясности и упрощения того, что столько тысячелетий считалось сложным. Вот я тебе расскажу кое-что из своего личного опыта и наблюдений. А ты подумай. Нельзя же, в самом деле, быть таким самоуверенным и считать обычных смертных существами низшего порядка, а их любовные взаимоотношения до тебя лично не касающимися.

И, конечно, ты уж прости, я не пощажу себя, иначе это не имеет смысла. Хватит тут притворяться. Самыми прямыми словами я тебе все выложу. Ты заметил, конечно, что даже такой матерый реалист, как Лев Толстой, все всегда пишущий точно и предметно (может, из-за отсутствия воображения), теряет всю свою предметность, когда дело доходит до любовных сцен. Стыдно читать, как он описывает первую случку Карениной и Вронского, просто стыдно, до того ничего нельзя себе представить ясно и понять. Как они лежали? Сколько раз он ее оплодотворил? И в каких положениях? Снял он с нее платье или только заголил самое необходимое у себя и у нее? Просто стыдно читать. Нет, тут или откровенно, или молчать.