Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

— Далеко ли? — спросила мать Наталья.

— В Бангладеш, — соврал неизвестно почему Афанасий Иванович и тут же вынул и подарил монахине оренбургский платок, давно им для нее припасенный — для прочности их союза в обстоятельствах, которые он предвидел.

— Что ж, — сказала мать Наталья неуверенно, поскольку не очень-то представляла себе, где это Бангладеш находится, — храни тебя Господь и там.

Платку, о котором она давно мечтала, была рада необыкновенно и даже поцеловала Афанасия Ивановича на прощанье. Тот вытерпел старушечий чмок мужественно, помахал уходящему трамваю вслед и даже не стал дожидаться, когда тот отъедет на приличное расстояние.

Свет Надя не потушила — горел свет за одиноким силуэтом церкви. Вышел, вышел из тумана желанный вам берег, Афанасий Иванович…

Распахнув полушубок, пролетел он мимо церкви, не хлопнув, прикрыл за собой калитку, обогнул дом, поднялся на крыльцо, почувствовал — не надо звонить, легонько нажал на ручку — да, не заперта дверь! Распахнул ее Афанасий Иванович — в прихожей горел свет и в полной освещенности стояла перед ним Надя, без улыбки стояла, держа его бумажник в протянутой к нему руке. На мгновение он замер, глядя ей в глаза, но она тотчас же их опустила.

— Вот как это вам, оказывается, представлялось-то, Афанасий Иванович, — грустно сказала она.

— Нет, не так, не так, не так совершенно, — забормотал Афанасий Иванович, — ничего подобного, наоборот, нет вопроса, не мог и подумать, о чем речь…

Он бормотал, защелкивая замок, выключая свет, отводя руку с бумажником и прижимая к себе это непонятно почему спокойное тело, к которому он впервые прорвался, потрясенный не тем, что прорвался-таки, и не тем, что не встречает никакого сопротивления, — не встречал он его часто и раньше, очень часто, — а тем, что впервые в жизни чувствует он неправдоподобный прилив сил, необыкновенных сил. Никогда раньше ничего похожего с ним не было, и мелькнула у него вдруг мысль, как это и зачем он прежде обнимал, ласкал и все такое прочее тех женщин, которых раньше обнимал, ласкал и все такое прочее. Неся Надю, покорно обвившую его руками, в комнату, гася попутно свет, он со страхом неожиданно почувствовал, что как бы и не было у него раньше ничего того, что вроде было, и что жил он до сих пор как бы нищим, потому что хотя и имел он много женщин, но, похоже, никогда женщины и не знал, так что чувствовать себя богатым в этом смысле не было решительно никаких оснований. Почувствовав, испугался — и того небывалого, что с ним происходит, и того, что мог умереть без того, чтобы с ним такое произошло.

Впрочем, мысли эти и чувства не задерживались в нем, возникали и тут же пропадали, не до них ему было, да и не влияли они на его руки, опытные руки, которые делали привычное им дело в полной независимости. Да и как его рукам, обученным технике раздевания женщины, знавшим все системы застежек, пуговиц, молний, крючков, особенности всех тканей и покроев, как им, этим задубелым рукам, действующим автоматически, как руки квартирного вора, как им в этой рутинной для них работе было самим, без приказа свыше, догадаться, что их господину что-то кажется необычным, что-то мерещится происходящим первый раз в жизни? Что тут небывалого, скажите на милость, для рук с таким стажем работы, развязать эти простенькие тесемочки на плече? Расстегнуть кожгалантерейную эту пластмассовую молнию отечественного производства на юбке сбоку? А это примитив-то какой между лопатками — обыкновенные пуговицы, как на солдатском белье, уж толком и не вспомнить рукам, когда они последний раз такие встречали…

Если бы руки его не были отшлифованы до бесчувственности о все то, обо что он их столько раз шлифовал, то смекнули бы доложить, так сказать, по начальству, что встречают кое-что непривычное в своей быстрой работе — и в одежде, и в коже, и в сложении тела, женственно-мягкого и девичьи твердого, и во встречном танце его немнущихся волн.

Но не то не успели доложить, а может, и не приучены были докладывать, а еще может быть, что не слушал их хозяин — жадный был.

— Афанасий Иванович, пощадите, что ли, — каким-то в спираль закрученным голосом выдохнула Надя.

— Нет вопроса, — пробормотал Афанасий Иванович, — нет вопроса…

И на мгновение притормозил, потому что совсем некстати, по его мнению, Надя тут хмыкнула, и у него — не в первый уже раз! — мелькнуло подозрение, что она что-то такое в нем видит, что никак с его мнением о себе не совпадает, что все его хитрости она давно раскусила и проницает его, так сказать, насквозь. Но он и эту смутную встревоженность прогнал, не сосредоточился.

Я с уверенностью утверждаю, что Афанасий Иванович имел достаточно знаков, предупреждений и, так сказать, сигналов, чтобы сообразить, что же к чему, но отмахнулся от этих знаков и символов, зря ему объясняла Надя, совсем ведь недавно объясняла, толкуя псалмы, что символы суть окошко из мира видимого в мир невидимого, — ничего-то он не понял! Что ж, пусть пеняет на себя, творец собственного будущего, — такого натворит он с этим будущим, чего не думал и не гадал, не предвидел и не планировал. Ах, с ним ли одним происходит так, что не сбывается задуманное, не осуществляется запланированное? Он, что ли, один не достигает будущего из-за того, что не обращает внимания на знаки и символы, живет самоуверенно — коли сила есть, так ума и не надо?..

Афанасий Иванович не был в известных делах ни маньяком, ни гигантом. Здоровый и сильный, он знал свою меру, гордился, что не забывал женщину, стараясь довести ее, как он выражался, до точки кипения, и на большее, включая извращения, не претендовал. Но в эту ночь с ним делалось такое, что опять-таки противоречило всем его представлениям и о себе, и о том, что он до сих пор опрометчиво называл любовью. Всю эту ночь он ни на минуту не заснул, пребывая в неутомимо летящем состоянии, ничего не видя, кроме безоблачного качающегося неба. Наверно, он назвал бы это чувство чистым счастьем, особенно те минуты, когда из качающегося неба он опускался на теплое Надино тело, сливающееся с землей, которая тоже качалась, а потом снова взлетал в небо — руки закинуты за голову, и грудь дышит каждой клеточкой, и наполняется организм искристыми пузырьками свежести — от корней волос до кончиков пальцев, и качается безоблачное небо, пронизанное мягким светом, а солнца не видно; наверно, назвал бы счастьем, если бы не истрепал это слово в десятках других случаев, похожих на теперешний, как бильярдный шар на спелое яблоко «белый налив».

К рассвету он был так же бодр, как и вечером.

— И получилась ночь, которая не идет в счет ночей жизни, — сказал он, когда качался в небе, а ее голова лежала у него на плече.

— Не воображай, ряженый мой, это ты Надьку обнимаешь, а не Лушеньку, — сказала Надя протяжно.