Борис Вахтин - Портрет незнакомца. Сочинения

Впервые в жизни Афанасий Иванович не спал ночь совершенно, даже не раздевался, а то лежал на постели, то вскакивал и ходил по комнате. Ни свет, ни заря он стал звонить Горюновой, но там трубку не снимали. Он взял свою служебную машину и поехал к ней — но дверь не открыли, хотя он и звонил, и стучал. Он вернулся было на работу, но тут же, бросив все, отправился снова к Горюновой, опять звонил и стучал и опять без результата — в квартире явно никого не было. Тогда Афанасий Иванович заглянул в ближайший магазин и там, в мясном отделе, действительно увидел Гришу, который на приветствие Афанасия Ивановича чуть кивнул, продолжая заниматься своими делами.

— Где Надежда Платоновна? — крикнул через прилавок Афанасий Иванович, не обращая внимания на толпу покупателей.

Гриша не ответил и ушел в недра магазина, где раздались удары топора.

Кто-то тронул Афанасия Ивановича за плечо — он обернулся и увидел Веню.

— Работает человек, — словно извинился за Гришу. — У вас случайно в машине ничего насчет поправиться нет?

— Есть! — радостно сказал Афанасий Иванович, и они с Веней тут же в машине уничтожили бутылку водки. Поправляясь на глазах, Веня рассказал совершенно не пьяневшему Афанасию Ивановичу, что Надя вчера же поздно вечером уехала в Москву, что они ее провожали и на вокзале она просила его, Веню, передать ключ Афанасию Ивановичу, что он, Веня, и делает — из рук в руки.

— Одна? — спросил Афанасий Иванович, вертя и рассматривая ключ.

Выяснилось, что не одна, а с молодым человеком, по имени Алеша, который делает картины из меди. Наделив Веню на прощанье еще одной бутылкой — «для Гоши», как пояснил тот, — Афанасий Иванович помчался на завод, где узнал, что народный умелец накануне уволился вчистую, взяв расчет и управившись за один день с бегунком. Достав тут же его адрес, Афанасий Иванович немедленно посетил коммунальную квартиру, в которой жил Алеша, но соседи сказали, что тот накануне поздно вечером на комнату свою повесил замок и уехал, а на их вопросы, далеко ли собрался и когда ждать назад, ответил только, что пока ничего не знает.

Через пару дней Афанасий Иванович ухитрился разыскать проводника того именно вагона, в котором ехала Надя с Алешей, но проводник сообщил ему только, что те доехали до Москвы, что в купе, кроме них, было еще двое пассажиров, им, несомненно, прежде незнакомых, а осталась ли Надя в Москве или поехала дальше — проводник не знал. Во всяком случае, билеты свои они не взяли, хотя он давал, и вопросов ему никаких не задавали. Афанасий Иванович не поленился — съездил и в Москву, и в Сказкино, но никаких следов Горюновой нигде не нашел, как не нашел в покинутой квартире ни ее вещей, ни книг, ни записки ему, ни даже пустых бутылок. Квартира была оставлена совершенно в том же виде, какой имела в утро вселения Горюновой.

Свободное от поисков время Афанасий Иванович проводил преимущественно в обществе Вени, Гоши и Гриши, с которыми дружно, как равный с равными, пьянствовал. На заводе он все забросил, что первое время на делах не отражалось — как у всякого настоящего руководителя, у Афанасия Ивановича в его хозяйстве все было так отлажено, что заведенный порядок сравнительно долго мог сохраняться сам собой — долго, но не бесконечно…

Прошел примерно год после исчезновения Горюновой. Я в то время очень интересовался своей родословной, стараясь найти предков как можно глубже в истории, и мне удалось уже добраться по отцовской линии до семнадцатого столетия, но по линии матери я увяз в середине девятнадцатого, в частности, наскочив, как уже упоминал, на Лукерью Васильевну Губанову, и в очередной отпуск побывал в Сказкино, где никаких отчетливых своих корней не обнаружил, но услышал рассказ о Наде Горюновой, бабушка которой была из Губановых. Мне удалось встретиться с учительницей Инной Николаевной, от которой я многое узнал о Наде и, среди прочего, ее новый адрес в Инске, по которому я, вооруженный рекомендательной запиской, весьма для меня лестной, и явился — признаюсь, что не так я надеялся узнать что-нибудь новое о своих предках, как любопытно мне было поглядеть на юную красавицу, о которой я в Сказкино слышал так много самых разных и противоречивых слухов. Видимо, Горюнова была рада, что я не увлекся ее красотой и не позволяю себе ни слова, ни взгляда, которые можно было бы понять как проявление чувства, хотя она не могла, конечно, не понимать, что я восхищаюсь ее красотой и что мне приятно быть в ее обществе. На самом деле такая в общении с нею простота и независимость нелегко дались мне — конечно, я был в нее тайно влюблен, но запретил себе эту любовь. Знаю, что запретить любовь невозможно, — однако, на собственном трудном опыте знаю также, что человек в силах так глубоко скрыть чувство, что о нем не догадается никто, даже самые близкие. Конечно, такое захоронение любви напоминает убийство, но что же делать, если иногда у вас просто нет иного выхода. А что касается интереса к родословной, то вы даже не представляете себе, как много неожиданных новостей обнаружил я, роясь в старых газетах, справочниках, книгах и архивах! Уверяю вас, что это почти так же увлекательно, как сегодняшние последние известия, а кое в чем и интереснее, потому что сегодняшние события редко звучат для нас, как такие уж совсем неожиданные новости, а вот в прошлом что ни известие, то почти всегда сенсация — для вас, по крайней мере. Что ни говорите, а наша отечественная история богата, как и вся земля наша, которую ни объехать, ни объять… Помню, как в разгар моих исторических разысканий прочел я где-то стишок поэтессы Клары Сверхновой (псевдоним, конечно, с намеком на звезду, только таинственное, повторяю, это дело — псевдонимы! Ничего, кроме этого стишка, я этой сочинительницы нигде не встречал, да и мои знакомые, сколько я ни расспрашивал, — тоже, так что, пожалуй, лучше все-таки держаться своей фамилии — есть у каждой фамилии какие-то корни все-таки, а без корней трудно, особенно в наше нешуточное время), так вот стишок мне запомнился, написанный по случаю юбилея и, наверно, с самыми лучшими побуждениями обнародованный для детей, но странным, очень странным мне показавшийся, поскольку в первой же строчке заявлялось: «Родина, тебе шестьдесят», и хотя дальше ничего, да простится мне этот дешевый каламбур, сверхнового не было, рифмы и размер автор выбрал самые что ни на есть традиционные (помню там только что-то такое из рифмы не то «ребят», не то «октябрят», которые не то в «барабаны стучат», не то у них «сердца стучат», потом шла рифма, кажется, «звенят»), но вот эта, повторяю, с самым светлым намерением сочиненная первая строка показалась мне уж слишком смелым поэтическим ходом. Конечно, все знают, что жизнь на нашей планете еще только начинается и начало свое она взяла, продолжая прошлое, именно в нашем с вами отечестве, в этом я совершенно уверен и выше уже говорил про это, но не всякий же сообразит, что Клара Сверхновая выразилась метафорически, — вдруг кто-то из читателей, поскольку дети все-таки, и впрямь решит, что и у родины его корней никаких вовсе нет. Не знаю, как вам, а мне такая ошибка доверчивого читателя была бы крайне неприятна.