Иван Охлобыстин - Благословляю на праведный бой!

– Как быть самому кесарю в вашей христианской ситуации «кесарю кесарево, Богу Богово», – спросил молодой художник во время одной из партий.

– Если этот кесарь – человек с воображением, то, скорее всего он предпочтет позицию доброго, рачительного и благочестивого отца, как, предположим, твой отец.

– Мой отец мусульманин, – осторожно напомнил Бахадыр.

– А мой был убежденный коммунист, высокой морали человек, – покачал головой отец Савва.

– Он умер? – уточнил художник.

– Нет, он покрестился, – ответил преподобный и добавил: – Но вредный старик все равно это сделал в другом храме, потому что, видите ли, молодой человек – то бишь я, а тогда мне действительно было всего сорок пять, так вот, – по его мнению, молодой человек не должен дерзать преподавать истину человеку гораздо старше его. Перед Богом и людьми будет выглядеть несолидно. А очень ему хочется, чтобы все было правильно. И так полвека потеряно… Это он считает с тридцатых.

– Ваш отец был репрессирован? – осторожно полюбопытствовал Бахадыр.

– Нет, он работал с твоим отцом под именем шейха Касима в Арабских Эмиратах на советскую контрразведку, – улыбнулся отец Савва.

– А я думал, что папа в это время строил Днепрогэс, – изумился художник.

– Какая разница! Твой тебе все равно ничего не расскажет, мой только за год до крестин правдой побаловал, – махнул рукой преподобный. – Главное, что они со Второй мировой вернулись в орденах.

Неожиданно в комнату, где беседовали Бахадыр и священник, вошел отец с сапогом в руках.

– Папа, разве ты был разведчик? – тут же спросил его художник. – Наш гость любезно рассказал мне о твоих подвигах.

– Какая разница, кем ты был, вопрос – кем ты будешь, – скромно отговорился отец, уточнил размер сапога и вышел.

– Под каким же именем в те легендарные времена работал мой отец? – явно не удовлетворившись ответом отца, поинтересовался Бахадыр.

– Он был известный художник, и его звали Бахадыр, – ответил отец Савва.

– Где же его работы? – воскликнул собеседник, распаленный рассказом.

– В тридцатых годах по грубому лжесвидетельству в Бухаре расстреляли твоего дедушку. Когда твой отец узнал об этом – он сжег на городской свалке все свои работы. А мой отец за огромные деньги выкупил уже проданные и тоже передал ему, – печально рассказал преподобный.

– И ни одной работы не осталось?

– Почему же? – таинственно сообщил священник. – Одна осталась.

– Ну? – простонал Бахадыр.

– По заказу шейха Касима, в подарок одной златовласой особе королевской крови, твой отец написал икону «Недреманное Око», а спустя двадцать лет хитроумные наследники златовласой особы с удовольствием поменяли мне ее на негашеный «Голубой Маврикий» в маленьком отеле с видом на Энгадин, близ Санкт-Морица. Сейчас она висит в алтаре моего храма. К сожалению, по уставу моего монастыря, в алтарь допускаются только христиане, и показать я ее вам не смогу, но поверьте мне на слово – это шедевр, причем с очень редким сюжетом [5] Грех не упомянуть, что с молодым художником преподобный общался на чистейшем «фарси», который изучил после своего перевода (еще тогда офицера) из Афганистана в Арабские Эмираты. Да, рукоположился он также где-то в тех краях. Ходили слухи, что архиерей, посвящавший отца, взял с него торжественное обещание обязательно когда-нибудь вернуться обратно, поскольку быстрее его еще никто не находил общего языка с местным населением, что, впрочем, было не удивительно – до своего возведения в сан отец Савва возглавлял местную советскую контрразведку под именем наследника шейха Аль Касима. «Наследник» обходился СССР ежемесячно в гигантские, шестизначные суммы, но это того стоило, и за первый же год своей службы он завербовал весь город, за исключением грудных младенцев и местного художника Бахадыра. Здесь и далее – примеч. автора. .

Было дело, что просвещенный в области духовной молодой иерей из города, отец Борис, укорил отца Савву за дружбу с одним атеистом.

– Что тут поделаешь, – развел руками преподобный. – Господь так любит людей, что для тех, кто твердо убежден, будто Его нет, Его действительно нет. Человеческому рассудку это непостижимо, но хотя бы оцените уровень свободы.

Однажды у отца Саввы сломался мотоцикл, отец поставил своего железного друга у обочины, перекрестился и сказал: «Слава Богу».

– Иногда я не понимаю тебя, отче! – признался путешествующий с ним молодой иерей Борис.

– Ничего сложного, чадо мое недальновидное, – улыбнулся преподобный. – У Бога ничего случайного не бывает. Судя по всему, впереди нас ожидала авария, и тебе могло оторвать правую руку, тебя почислили бы за штат, и остаток жизни ты провел бы сторожем в городском ботаническом саду.

– Слава Богу за все! – воскликнул испуганный иерей и благодарно потер правую руку.

– Аналогично! – поддержал его отец Савва и принялся за ремонт.

Отец Савва давал следующее определение настоящего патриотизма:

– Каждому человеку при рождении Господь дает ту родину, которая наиболее пригодна для спасения данного человека. Эту землю можно по праву считать своей Землей Обетованной и отдать за нее жизнь.

– Значит, эмигрантам спастись сложнее? – уточнили вопрошавшие.

– Да-с, условий меньше, оттого и тоскуют, – кивнул он.

– Скажи мне, честный отче, – спросил однажды отца Савву молодой толстый инок, – ты когда-нибудь скоромился во время Великого поста?

– Нет, – признался тот, – хотя пытался дважды. Один раз в войну, но меня «снял» с бронетранспортера вражеский снайпер, и я не успел даже пережевать скоромное. А второй раз я, будучи уже иподьяконом, забрался глубокой ночью с куском пармезана на колокольню, но в самый неподходящий момент прилетела говорящая ворона и крикнула на всю округу: «Скоромишься, сволочь?!» [6] Сволочь – вышедшее из употребления название помощника архиерея, обычно иподьякона, помогающего архиерею переоблачаться (сволакивать облачение) во время богослужения. Пришлось для сокрытия греха отдать весь пармезан ей.

– Весь, весь?! – облизнулся молодой толстый инок.

– Абсолютно весь, – гордо подтвердил преподобный.

Отец Савва постоянно читал про себя Иисусову молитву, отчего со стороны казалось, что он чего-то себе постоянно бормочет под нос.

– Извините, – извинялся он, когда на это обращали внимание братья.

– За что? – понимающе пожимали плечами опытные монахи.

– За слово-сорняк, – пояснял он.

– За какое? – ужасались братья.

– Извините, – повторял преподобный.

– Сколько стоит истина? – лукаво спросил однажды преподобного один приезжий римский антиквар, поставляющий по случаю в монастырь редкие иконы.