Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Но самое интересное, что мне в двадцать один год и Лехе в девятнадцать было по-прежнему интересно вместе, даром что он уже читал «Поэтику ранневизантийской прозы» и я не мог рассказать ему в сумерках ничего особенно страшного; то есть мог – но, конечно, не из готического разряда. Однако мы по-прежнему ходили за грибами, и ездили на велосипедах, и даже выпускали придуманную семь лет назад газету «Трудящееся Чепелево», и ловили ежей для мелкоты, но по вечерам ходили прогуливаться, небрежно куря, все-таки на Девятую линию. Вот это была уже традиция. Нам зачем-то надо было туда ходить и отслеживать, что происходит.

Происходило то, что соседи Баланиных ничего про них не знали, хотя все соседские дети всегда у них кучковались и участвовали в их концертах; но тут сработала странная вещь – почему-то у этих соседей, как и у этих детей, Баланины никакой благодарности не вызывали. О них говорили с усмешкой, не особенно дружелюбной. Выяснилось, что они давно не приезжали, а потом и вовсе продали участок; и то сказать – у них никогда ничего толком не росло, землю не любили, работать на ней не умели, мамаша ихняя в гамаке целые дни лежала с книжкой или спала, а отец был такой безрукий, что чинить проводку звал электрика. Участок вместе с домом был продан еще в восемьдесят шестом, и дом теперь перестроили. Все это случилось без нас, и я не видел, как увозили журналы и плед, а может, ничего и не увозили – Баланины были не из тех, кто слишком дорожит вещами. Правда, плед ведь не вещь, равно как и котята. Теперь среди их участка возводился краснокирпичный монстр непонятной конфигурации, весь обвешанный мезонинчиками, и такими же монстрами заставили все колхозное поле за нашим лесом, там, где был когда-то штаб. Дуб, кстати, цел до сих пор, а поле застроили, и каждый из этих одинаково красных домов, окруженных железными бурыми заборами, смотрел на соседа с крайним недружелюбием, примерно как смотрело на Баланиных их окружение. Представить было невозможно, что когда-то на месте этого красного дома стоял серый, баланинский, деревянный, и на крыльце его с резными столбиками устраивались детские концерты с бразильскими песнями и рассказами из личного опыта. Но мы продолжали туда ходить, потому что было какое-то злорадство в том, что после Баланиных ничто тут не могло удержаться. И хотя строителей красного монстра все соседи очень уважали – еще бы, какой дом отгрохан, хотя и не своими руками, а при помощи нанятых строителей и явно из краденого кирпича, – но они, во-первых, пять лет не могли достроить свою махину, а во-вторых, на шестой ее продали. Говорили, что они уехали за границу, в Германию, кажется, и увезли, значит, туда свою косую оглядку, свою вечную неискоренимую недоброжелательность ко всему и вся, свое желание всех как-то мрачно удивить асимметричными и эффективными ответами. После них были вроде бы ничего себе люди – ведь наше Чепелево перестало считаться престижным дачным местом, да и никогда им не было, а потому приехал средний класс, сравнительно молодая пара с ребенком-подростком, подросток быстро вырос и начал устраивать свои концерты, но уже не детские, а кошачьи. К ним сходилась и съезжалась именно шпана, оравшая под гитары и дрыгавшаяся под плохую и очень громкую музыку. Периодически случались барбекю. Видимо, все они были эффективные менеджеры. Это было чуть лучше новых русских, но точно так же не вязалось с детскими концертами или растапливанием печки. Они устроили себе какое-то хитрое электрическое отопление.

Но мы с Лехой продолжали туда ходить, ходим и до сих пор, два давно взрослых и без пяти минут пожилых человека, оба с собственными детьми, которые, впрочем, не устраивают нам дачных концертов, поскольку на дачах не живут. Они предпочитают проводить время либо со сверстниками на школьных выездах в Питер или ближнюю заграницу, либо у моря, если нам удается их туда отправить. Да и кто теперь живет на дачах? Главным образом старики. Приятно уже то, что во время традиционных походов на Девятую линию мы все реже видим бывших новых русских, которых как-то решительно и бесследно смыло, да и на шикарных черных машинах сюда больше никто не ездит. Ездят главным образом старики либо те, кому, вроде нас с Лехой, жаль одного дачного лета. Да и вообще на даче хорошо, особенно когда этот образ жизни перестал быть знаком успеха и стал чудачеством для немногих. В прошлом году мы даже несколько раз сходили за грибами, но теперь их нет ни вблизи ни вдали. Правда, они стали в изобилии расти на участках. Радиус счастья, так сказать, снизился.

Мы ходим на Девятую линию в девятом часу, обязательно почему-то в ватниках, это наша дачная униформа. У разночинцев не бывает традиций, у них, как сказал один поэт, вместо традиций список прочитанного. Но у нас вот такая, на Девятой линии, на границе леса. Трудно понять, на что мы надеемся. На то, что Валя Баланина тоже что-то вспомнит и однажды приедет сюда? Но узнаем ли мы Валю Баланину? Говорят, нельзя возвращаться туда, где мы были счастливы. Я так не думаю. По-моему, туда обязательно надо возвращаться, иначе на место этого былого счастья понаползут такие сущности, что лучше не говорить о них, даже ради запугивания визжащей мелкоты.

Но в чем есть особенное счастье, так это в границе леса, подходящего к Девятой линии почти вплотную. Его так и не удалось загадить окончательно, хотя в середине девяностых там пытались сделать свалку – почему-то это дело не пошло, вмешалось, что ли, правление, и лес почти не переменился. Только военный городок на другом его конце перестал существовать, потому что воинскую часть сократили, и мы прогулялись по стрельбищу, откуда доносилась когда-то успокаивающая надежная стрельба. Туда несложно пройти – стоит поднырнуть под ржавую колючую проволоку, отделяющую военную часть леса от гражданской. А вечерами, когда мы выходим к бывшему участку Баланиных, из леса по-прежнему наползает туман, который, надо надеяться, будет и после нас. Лесу, надо думать, безразличнее всего, были тут когда-то детские концерты с музыкальным театром или вообще ничего не было. Но мне кажется, что нас он приветствует с некоторым дружелюбием – как старая буфетчица из нашей разогнанной редакции, где сделали потом что-то гламурное, подкладывала лучшие куски именно нам, заходившим за расчетом.

Ну да, и этот аспект советской жизни вернулся – когда «Сноб» спрашивал писателей, что из этой эстетики вернется первым, я написал: «Дача». Не за границу же ездить! Правда, судя по нашим дачным участкам, никаких особенных сдвигов нет: молодежь как не ездила туда, так и не ездит, а садоводство семидесятых годов никого теперь не прельщает. Но я провожу на даче гораздо больше времени, чем раньше: все остальное вовсе уж неприлично переродилось, а там все по-прежнему.