Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Насчет книг тоже вроде бы радоваться нечему – с той только поправкой, что потреблять литературу (и даже сочинять ее) в любом случае душеполезнее, чем шашлык. Замечательный филолог Александр Жолковский недавно признался мне в недоумении: кого в Москве ни встретишь – все что-то пишут. И добро бы филологи, которым и бог велел, – нет: сел недавно в такси, так и таксист признался, что пишет роман! А сегодня «Эхо Москвы» сообщило, что работу над книгой заканчивает Ксения Собчак. Куда Соловьев с копытом, туда и Собчак с клешней.

Книгу сделали из чудовищно бездарной программы «Звездная семейка», где куклы Пугачевой и Киркорова пытаются выглядеть глупее оригиналов. Автобиографию пишет каждое публичное (или, по-научному говоря, медийное) лицо, в диапазоне от бывшего депутата Госдумы до нынешнего ведущего ток-шоу на развлекательном канале (кстати, почти убежден, что очень многие мои читатели лучше знают меня по «Времечку» – и книги покупают поэтому же). Книгами выходят публицистические статьи и интернетные хохмы. Все, что раньше выплескивалось в телеэфир и на газетные страницы, идет теперь по двум каналам: либо перемещается в Сеть, где цензура пока отсутствует, либо отливается сразу в книгу, до которой у цензуры тоже пока не дошли руки. Считается, что тираж в пять, двадцать и даже пятьдесят тысяч не таков, чтобы с ним бороться и приватизировать книжный рынок; в книгах сегодня можно многое – и эротику (с которой Госдума так яростно борется на телевидении), и политику. Вот откуда социальное наполнение нынешней литературы, возвращение старого доброго социального реализма: даже в откровенно трэшевой халтуре появляются протестные мотивы, политические намеки и невинная фронда. Кстати, русская литература потому ведь и стала великой, что была единственной отдушиной мыслящих людей: все остальное в российской империи было нельзя. Деловая активность? – но она в наших условиях всегда была уделом специфических людей, сколько бы ни говорили сегодня о благонравии и благолепии купечества; государственная активность? – но она требовала еще более специальных душевных качеств; публицистика? – но газетная цензура свирепствовала! А вот «Что делать?» в журнале кое-как проскакивало, хоть задним числом церберы и спохватывались; литературе дозволялось многое – все-таки вымысел, да и кто ее прочтет… Образованного класса-то у нас – раз и обчелся, три процента от населения едва набежит…

Люди сегодня пишут книги, потому что им некуда больше писать; пишут, потому что устали терпеть; читают, потому что им нечего больше делать. Справедливо, оказывается, было замечание кого-то из рыночных идеологов, чуть ли не самого Чубайса, что Россия была самой читающей страной единственно по причине своей безнадежной отсталости во всем остальном: людям деться было некуда, вот они и читали. Потом открылся простор для всякой – прежде всего противозаконной – деятельности, все быстренько сколотили состояния и читать временно перестали. А теперь – опять. Деловая активность не то чтобы запрещена, ее и не будут запрещать, уверен, – она просто бессмысленна. Потому что придут и все отнимут, а закону придадут обратную силу. И вертикальная мобильность бессмысленна – потому что каждый лифт ездит как вверх, так и вниз, и съедешь ты на позиции ниже прежних, потратив лучшие годы на бездарные пресмыкательства под кремлевскими коврами. Любая деятельность, кроме литературы, в России бесперспективна и бессмысленна. А потому предстоящая сентябрьская книжная ярмарка обещает быть беспрецедентно интересной и богатой.

Хорошо это или плохо? Наверное, хорошо. Как говорил Шостакович музыкальному графоману: «Гораздо лучше, чем водку пить».

Сбылось отчасти: читать по-прежнему нечего, но читают очень много. Причины деградации отечественной литературы – помимо очевидных цензурно-политических и общедеградантских – изложены в следующем тексте.

Открытие магазина (точнее, пока этажа) русской книги в Waterstones на Пикадилли дало новый толчок разговорам о том, как надо писать и продвигать русские книги, чтобы они продавались за рубежом.

Все эти разговоры бессмысленны, поскольку существуют ровно два способа продвинуть за рубежом хорошую русскую книгу, и оба хорошо известны. Первый – выдвинуть свою страну в центр международного внимания. Сделать это не так сложно, как кажется. Если у вас не происходит никакой Фукусимы или иного стихийно-техногенного бедствия, достаточно активизировать политическую жизнь, сменить несменяемую власть, создать и зарегистрировать эффективную партию или, на худой конец, доказать гипотезу Пуанкаре. Книга Маши Гессен «Совершенная строгость» – про Григория Перельмана – отлично продалась и здесь и там, даром что никаких сенсаций не содержит; российским журналистам в отличие от Маши Гессен недавно при содействии петербургской еврейской общины удалось взять у Перельмана куда более интересное и подробное интервью, аутентичность которого, впрочем, остается под вопросом. Факт тот, что книга о Перельмане, даже не освященная его авторизацией, будет читаться по обе стороны океана. Книга о Путине – тоже, хотя тут требования не в пример выше: нужен эксклюзив. Путин никакой гипотезы не доказал и в отличие от Перельмана с журналистами общается, хотя иной читатель посетует, что лучше было бы наоборот.

Последний всплеск ажиотажного спроса на советскую и постсоветскую литературу мы переживали во времена перестройки и гласности: тогда Запад перевел, пригласил в гости и обеспечил лекционными приработками бо́льшую часть так называемых нонконформистов, в каковой раздел попали и классики и бездари. Некоторых из них зафриковатость поведения еще помнят на Западе, но прочно забыли в самой России. Спасибо и на том, что Фазиль Искандер, Людмила Петрушевская, чуть позже Виктор Пелевин были переведены достаточно полно, по Андрею Битову пишут горы диссертаций, а круг Иосифа Бродского благодаря его дружеским и трогательным усилиям затмил всю прочую поэзию семидесятых – восьмидесятых. Некоторый интерес вызвали на Западе повести о чеченской войне, но, во-первых, их было мало, во-вторых, это были не шедевры; а главное – написаны они были с не совсем, как бы сказать, подходящих для Запада позиций. То есть чеченцы в них не всегда были хорошими, а это оказалось невыносимо эстетически и неправильно идеологически.

В смысле политическом у нас неплохие шансы в обозримом будущем – «надеюсь дождаться этого довольно скоро», как заканчивал Николай Чернышевский свою заветную книгу; тогда у России явно появится и своя когорта передовых переводимых авторов, и, возможно, свой нобелиат (может быть, из числа давно уехавших, как Бродский). Впрочем, и сегодня можно бы хорошо прогреметь на Западе романом из жизни российского правозащитника, борющегося с коррупцией, ходящего на митинги, арестовываемого там, скрывающегося, бегающего от преследования. Но вот беда – написать этот роман некому или почти некому, и тут мы выходим на второй и главный способ стать всемирно знаменитым писателем. Способ этот сводится к тому, чтобы хорошо писать, то есть в достаточной степени владеть современной литературной техникой. И если кому-то представляются проблематичными политические перемены, то скажу со всей откровенностью: шансы на эстетический прорыв гораздо ниже. Книжку писать – это тебе не лодку раскачивать.