Дмитрий Быков - Карманный оракул (сборник)

Определений интеллигенции существует множество, и все они либо идеологизированы, либо чересчур завязаны на этику (которая тут все же, по-моему, не первична). Позволю себе дать собственное: интеллигенция – лучшая часть народа. Не более, но и не менее. Природность, врожденность, любые данности вроде национальности, возраста и пола преодолеваются с развитием интеллекта и уже не являются определяющими. Человек есть то, что он сам из себя сделал. Это не сочетается ни с каким национализмом (равно и ни с каким сексизмом). А если учесть, что нынешний русский национализм тащит на себе тяжкое бремя имперского наследия – со всем высокомерием этой имперскости, со всей гордостью за размеры и презрением к «маленьким, но гордым», – станет яснее ясного: робяты, антиллигентов вам не надоть. Вы достаточно ясно дали им это понять – и за годы советской власти, и потом, во времена еще более глубокого падения. Вам не антиллигентов надоть, а льстивых малоначитанных звездоболов.

Ну так ани у ваз ездь.

Я разговаривал с Борисом Березовским три раза в жизни, и хотя это были большие двухчасовые интервью (все – в Лондоне, потому что в Москве я не входил в его окружение и ничем не мог ему пригодиться), личных воспоминаний у меня практически нет. Мне много о нем рассказывали общие знакомые: больше и достовернее остальных – превосходный прозаик Юлий Дубов, о чьем вынужденном проживании в Лондоне я вместе с русской литературой очень жалею. По этим скудным впечатлениям и по наблюдениям за его бурной деятельностью в девяностые я, однако, сформировал для себя некий образ, равно далекий от ангела и демона.

Никакого демонического обаяния в Березовском я не чувствовал, поскольку оно, видимо, процентов на девяносто зависело от его могущества, а когда я его видел, особого могущества уже не было. Думаю, если Владимиру Путину доведется пережить свою власть, от его ауры останется и того меньше. Березовский показался мне человеком чрезвычайно быстроумным, энергичным, отлично чувствующим собеседника и напрочь лишенным второго дна. Большинство успешных людей эпохи девяностых были именно такими – реактивными, быстрыми и плоскими.

Сейчас доводится слышать: у оппозиции нет шансов, если уж сам Березовский почувствовал, что сопротивление бессмысленно, да еще и написал в Кремль покаянное письмо, которого никто почему-то не опубликовал, хотя, будучи своевременно напечатано, оно подняло бы рейтинг власти лучше, чем десять разоблачительных фильмов о Борисе Абрамовиче. Якобы в последнем интервью, которое он сам же потребовал не записывать (?!), он много говорил о волевых качествах Путина, победившего оппозицию… В общем, власть и ее присные попытались извлечь из смерти Березовского максимум пропагандистского эффекта, и все это, как обычно, без тени доказательств. Разговоры о том, что Березовский потерял смысл жизни, имеют под собой чуть более твердую почву, но тут неточность в формулировке. На самом деле Березовский потерял очень много денег (и соответственно влияния), а именно они и были смыслом жизни. Шансов свергнуть Путина у него в 2003, 2005 или 2007 годах было куда меньше – но тогда он вовсе не так сильно тосковал по России, не высказывал намерения вернуться (скорее уверенность, что рано или поздно вернется) и говорил, что день, прожитый в Лондоне, нельзя считать прожитым зря. Ностальгия его увеличивалась в обратной пропорции к состоянию. Что касается перспектив сопротивления – сегодня они как раз не дают основания для депрессии: в каком-нибудь 2008 году все выглядело куда безнадежнее. Сегодня власть десакрализована, «Единая Россия» трещит по швам, кипрское деньготрясение вызвало у российской верхушки вполне предсказуемую панику, и сколь бы триумфально ни прошла Олимпиада-2014, ясно, что для режима она будет примерно тем же, чем сто лет назад обернулась Первая мировая (тоже поначалу вызвавшая в массах восторг и сплочение вокруг престола). Так что основания для депрессии у Березовского, безусловно, были, но с российскими делами они связаны в последнюю очередь. Что до его тоски по России – нет сомнений, он ее действительно искренне любил, в отличие от многих счастливо проживающих тут олигархов или чиновников, беспрерывно клянущихся в патриотизме, но любил примерно так, как удачливый и опытный игрок любит Монте-Карло: ни к березкам, ни к пальмам эта любовь не имеет отношения. Россия была для Березовского оптимальной сферой деятельности, полем его игры, и такого поля, как Россия девяностых, у людей его склада больше не будет нигде и никогда, даже в России 2020-х. Он мог здесь реализоваться наиболее полно и по этой реализации действительно скучал, поскольку для Березовского жить – значило действовать. Рефлексировать, каяться или отвлекаться на искусства он мог только в паузах – во время кратких отдыхов или авиаперелетов. Беспрерывная и лихорадочная деятельность, сумасшедший азарт – вот истинное лицо Березовского, и удивительно, что, лишившись этого поля, он прожил тринадцать лет. Он был не из тех, кто может жить надеждами или воспоминаниями. Ему надо было планировать, разруливать, низводить, создавать, экспериментировать, чудесно спасаться – в этом смысле он был абсолютной реинкарнацией Троцкого, судьбу которого так полно повторил. Единственное различие состоит в том, что в смерти Березовского бессмысленно искать след кремлевского ледоруба. Он был нужен именно живым – как вечный виновник всего. На какого заграничного кукловода будут валить теперь – ума не приложу; и они там, наверное, тоже беспокоятся.

Перманентный революционер Троцкий, доведись ему получить всю власть, мог быть для народов СССР и поужаснее Сталина, но в качестве изгнанника и антисталиниста выглядел, конечно, обаятельнее. Ровно в этом же смысле Березовский выглядел обаятельнее Путина, поскольку для него борьба была целью, а не средством; додавливать оппонента, отбирать последнее, бетонировать пространство – не в его стилистике, поскольку он всегда успевал отвлечься на новые планы. Никакого особенного благородства в Березовском не было – как и в Ленине; просто он, в отличие от Сталина или Путина, не находил наслаждения в том, чтобы именно добить оппонента. Он был чистым прагматиком, а добивание ведь непрагматично – оно нужно скорее для удовольствия. У Березовского были другие удовольствия: азарт и безумие очередной комбинации, сам процесс красивой или, по крайней мере, неожиданной атаки. Ни о какой сверхпрозорливости в его случае речи не было – он ошибался часто и всегда это признавал; страсти у него всегда было больше, чем расчета. Но, по крайней мере, садистом, ловящим кайф от чужого унижения, или маньяком, чье единственное наслаждение состоит в неограниченной власти, он точно не был. Действовать ему нравилось больше, чем пожинать плоды; его стихия – не аналитика, а штурм и натиск. Если бы не февраль семнадцатого, Ленин бы тоже недолго прожил в Швейцарии – у него случались в это время крайне пессимистические признания, вроде того что революцию едва ли увидят внуки нынешних большевиков. Ночь, как известно, темнее всего перед рассветом.