Газета Завтра - Газета Завтра 3 (1207 2017)

Оттепель — это радушная открытость, в том числе и по отношению к западной цивилизации. Мы видим пригласительные билеты на Американскую выставку-59, плакаты, посвящённые Фестивалю, открытки, журнальные развороты, значки. Раритет — роскошный шёлковый фестивальный платок. Миру — мир! Следует догнать и перегнать. Войны не хотелось. Положительный герой Оттепели мог быть в джинсах, как, например, интеллигент Саша Привалов из "Понедельника…" братьев Стругацких: "В заднем кармане моих любимых джинсов, исполосованных "молниями", брякали старухины медяки". Гуру шестидесятников Василий Аксёнов описывал твисты со всей раскрепощённой порывистостью, свойственной его поколению: "Ребята танцуют, и ничего им больше не надо сейчас. Танцуйте, пока вам семнадцать! Не бойтесь ничего, всё это ваше — весь мир". У гостей выставки есть возможность изучить феномен советского твиста: послушать в специальной кабинке музыку, прочесть комментарий — из него становится ясно, что в СССР постарались "одомашнить" стильный танец, сделать его своим союзником.

В культовых книжках 60-х допускалось умеренное западничество: герой Аксёнова мог влюбиться в девушку, похожую на Брижит Бардо. Героиня Татьяны Дорониной из фильма "Ещё раз про любовь" имела право произнести фразу: а не пойти ли ей в манекенщицы? Советский человек не боялся гуманитарной диверсии со стороны Запада, он понимал, что все эти "бабетты" и твисты — наносное и преходящее. У тех же Стругацких (например, в "Стажёрах" или в "Хищных вещах века") капиталистический мир — отмирающий. Он ещё агонизирует, но уже готов. Его ценности — абсолютно безвредные, ибо лишены воли, энергии, будущего. И потому — не угрожающи. Ими даже можно попользоваться — не страшно. Не увлечёт, не уведёт от смысла жизни. Космический СССР говорил со всем миром с позиций личной правоты — Спутник, Гагарин давали на это моральное право. Поэтому юным героям "Июльского дождя" можно читать заграничные журналы и выплясывать буржуйский танец.

Герой Оттепели — обыкновенный человек, без эталонности, то бишь не лишённый грехов и огрехов. Лица — типовые: заводские парни, фабричные девчата, простоватые инженеры, скромные физики-лирики в ковбойках. Положительный персонаж заполучил право не быть идеальным — стюардесса Наташа остаётся на ночь у Евдокимова и тут же признаётся: "Я люблю тебя"; ребятки из "Я шагаю по Москве" почти бесцельно слоняются по городу; аксёновские мальчики-девочки срываются и едут к морю (а не на Целину!); "девчонка что надо" Юлии Друниной — крашеная модница в мини-юбке. Несовершенны, и кажется, что лишены стержня. Но — "…товарища спасая, "нигилист" погиб…". И девчонка из стихотворения Друниной — работяга и умница, а вовсе не стиляжка из Коктейль-Холла. Оказывается, можно не быть плакатным комсомольцем, чтобы войти в райские врата Коммунизма.

Разбитные красотки Юрия Пименова с картины "Перед танцами" вряд ли штудируют Маркса—Энгельса. Более того — сомнительно, что они агрессивно-целомудренны, как "положено" каноническим советским девам. Песня вслед: "А река бежит, зовёт куда-то, / Плывут сибирские девчата / Навстречу утренней заре / По Ангаре…".Бежит, зовёт куда-то. Вот это "куда-то" и "в чём дело — сразу не поймёшь" стало своеобразным гимном эпохи: дорога хороша сама по себе, а не потому, что ведёт в конкретное место… На мониторах выставочных залов — отрывки из кинокартин "Июльский дождь", "Ещё раз про любовь", "Застава Ильича". Фильмы — казалось бы, "ни о чём". Фрагменты жизни. Описание без особого морализаторства. Полутона и нюансы. Ощущение важнее сюжетной заполненности. Разговор — интереснее действия. И теперь уже точно понимаешь, почему они проиграли, эти светлые шестидесятники: они умели сжигать мосты, забираться на кручи, писать стихи и любить дорогу. Они даже умели работать. Но. Они не знали, что с этим делать. Молодость прошла, а с ней и Оттепель. Потому и печаль.

Empty data received from address [ http://old.zavtra.ru/content/view/muzon-224/ ].

Белый кот на воеводстве

Татьяна Воеводина

19 января 2017 0

Сегодня в шесть утра умер Колька — гражданин братской Украины, соискатель российского гражданства, которое так и не успел получить, хотя живёт в нашем посёлке уже лет десять. Было ему слегка за сорок.

Колька — квалифицированный рабочий, но за всю жизнь ни разу не имел стабильной работы: заводы когда-то промышленного Запорожья, откуда он родом, закрывались, покупались невесть какими богатеями и тоже закрывались: самостийная Украина входила в мир европейских ценностей, а в этом мире украинская промышленность "не трэба".

Колькина мать (между прочим, инженер-проектировщик в прошлой жизни) живёт в России в няньках, ну, и Колька был при ней. С работой не складывалось: то мыл электрички, то кому-то помогал по саду, то мастерил что-то, то собак выгуливал: он добрый, зверьё его любило. Семьи у него никогда не было: какая семья, когда ни работы, ни зарплаты? Попивал.

Однажды, воротясь из Запорожья, рассказал: в его классе было 18 мальчишек, в живых осталось четверо. (Теперь трое). В сорок с небольшим лет. Это же чисто военные потери!

Много таких колек-калек, очень много, изо всех братских республик бывшего СССР.

Как-то вечером мы с дочкой, прогуливая собаку, встретили женщину, которая заблудилась и не могла попасть на шоссе. Довели её до дороги, и она нам рассказала свою историю. Она — молдаванка, приехала в наш посёлок поискать работы няньки, домработницы, всё равно кого, но место, которое ей кто-то указал, оказалось уже занятым. По профессии она — учительница, но вот ищет хоть какую-то работу здесь. Живёт на птичьих правах с такими же горемыками в одной комнате, которую придётся скоро освобождать. Устроиться на работу нужно как можно скорее, так как дома ждёт семья, где она — кормилец. Дочка, помню, была впечатлена: как тяжело, оказывается, жить не в своём доме, даже не в своей стране.

Таких женщин, украинок и россиянок, я встречала в Эмиратах: тоже живут в одной комнате, работают, где придётся, стараясь копить копеечку к копеечке.

Эмиграция — это всегда несчастье, как бы ни хорохорились бедолаги. Особенно тяжела трудовая миграция — эмиграция из бедной страны в более богатую, когда непременно понижается социальный уровень, ты попадаешь в окружение таких же горемык, как ты сам. И вырваться из этого круга — ох как нелегко.

Мне памятен старинный перевод из Данте на эту тему: "Ты будешь к хлебу привыкать чужому,/Узнаешь ты, как горек он и солон,/ Как лестница крута к чужому дому".

Я не нашла, кому принадлежит этот заблудившийся в моей голове текст. Лозинский, классик перевода, получивший за него Сталинскую премию, перевёл гораздо хуже: "Ты будешь знать, как горестен устам/Чужой ломоть, как трудно на чужбине /Сходить и восходить по ступеням". (Оригинал на всякий случай — для тех, кто может оценить: "Tu proverai sì come sa di sale Lo pane altruì, e com" è duro calle Lo scendere e "l salir per l" altrui scale"). Впрочем, отставим филологические изыски.