Варлам Шаламов - Эссе

И более того. Я стал себя считать поэтом тогда, когда убедился, что не могу в стихах фальшивить, не могу написать ни одного стихотворения как «мастер». Стихов вовсе не получалось. И именно потому, что в этих случаях стихов не получалось, я и поверил в себя как в поэта.

Сбереженное внутри пряталось и в стихи не выходило.

Меня часто спрашивают: «Есть ли у вас стихи о Сталине?» У меня нет стихов о Сталине. В университете меня (после чтения стихов из «Колымских тетрадей») спрашивали это. Я отвечал: «Многое из того, что я сейчас читал, — это и есть стихи о Сталине».

Я стал доверять себе. У меня есть стихи о возвращении, в которых задолго, года за два до размолвки с женой, я угадал эту размолвку. Просто иначе не выходило в стихах, надо было переламывать себя, фальшивить, лгать. И я написал так, как писалось. Ни о какой размолвке я тогда не думал — размолвка обнаружилась года через два — но и сейчас, перечитывая написанное в те годы, я вижу, что все угадано и предсказано в стихах.

В стихах нет ничего случайного, нет ничего выдуманного. Стихи — это судьба, а не ремесло. Не желаю считать себя мастером.

Я хочу считать себя поэтом, единственным русским поэтом, показавшим душу человека на лагерном Крайнем Севере, — вот единственная моя претензия.

Разумеется, никаких тайн искусства Дальний Север мне не открыл. Мои стихи написаны человеком, проведшим семнадцать лет в лагере и ссылке — из них более десяти лет на тяжелой физической работе. Мои стихи — пример душевного сопротивления, которое оказано растлевающей силе лагерей.

(Конец 1950-х — начало 1960-х) [36] Собрание сочинений: В 4-х т. / [Сост., подгот. текста и примеч. И. Сиротинской]. М.: Худож. лит.: ВАГРИУС, 1998.

Чего в стихах не должно быть?

Не должно быть сносок — все, непонятное сразу не должно быть объяснено звездочкой и дополнительными прозаическим объяснением. Опыт пушкинской «Полтавы» в этом отношении не убедителен. Практика показывает, что это мешает восприятию стиха, как стиха, мешает его благозвучию, музыкальности.

Всякому поэту хочется применить в стихах новое слово, привести его из прозы из живой речи. Хочется применить новую рифму, разумеется, в разумных звуковых границах.

Хочется втащить в строку большое многосложное слово, вроде какой-нибудь «квартиронанимательницы» с тем, чтобы это слово заняло целую строку.

Маяковский считал, что короткая строка свойственна веселому содержанию, а длинная — грустному. Мне кажется, что и Полежаев, и ряд других примеров опровергают это. У меня самого много стихов короткой строки — это очень благодарное упражнение писать короткие стихи. А «веселых» стихов у меня нет.

Не должно быть в стихах и неприятных сдвигов вроде классического брюсовского: «Мы ветераны, мучат нас раны». В этом отношении знакомство с работой Алексея Крученых «Сдвигология»[53] и другими его работами, ничего, кроме пользы, принести не может.

Что обязательно для поэта? Это всегдашний, чуть не всегдашний, постоянный интерес к стихам, любовь к стихам.

А самое главное — в стихах не должно быть подражания. Обуздание лирического потока — первейшая обязанность стихотворца.

Но существует помимо него и встречается с поэтом лишь в момент его работы огромная сила, которая рвется на бумагу — поэт должен быть в силах обуздать этот поток. /50/

Никогда не упускаю возможности украсить стихотворение внутренней рифмой — как точной, так и неточной, ассонансом:

Вставить в стихотворение большое, многословное слово, вроде «квартиронанимательница», уместив его в одну строку.

Не должно быть переносов слова — это делается в шутливых и сатирических стихотворениях, и навык тут получен, но этот навык будет затруднять основную работу.

Я не люблю, я избегаю переносов из строки в строку в стихотворной фразе. Эти переносы широко применяла Цветаева — так, что это вошло в ее поэтическую интонацию. Мне казалось, лучше, совершенней тот вид стихотворной строки, который называется песенным и где смысловая строка соответствует стихотворной. Но, разумеется, жестких правил в этом отношении я не придерживался.

Что касается шипящих всех видов, то в учебниках русской литературы, начиная от Саводника и кончая нашими днями, принято эти шипящие осуждать, относя к числу нежелательных звуковых сдвигов. Однако, вряд ли это верно. Некрасов, например, держался другого мнения.

Рифма Некрасова — тоже чисто глазная. Основу «слуховой» рифмы положил Алексей Константинович Толстой — он истинный отец неточной рифмы в нашей поэзии.

Не должно быть никаких курсивов в стихотворении, никаких разбивок — никаких жирных шрифтов — все это пропадает при чтении, а чтение вслух собственных стихов — необходимая часть работы над стихотворением.

Я помню, Маяковский с удовольствием читал на концертах/ им так назывались тогда литературные вечера, ибо свои выступления Маяковский не хотел называть концертами/ свои старые стихи до «Левого марша» включительно. Меня это удивило, потому что я уже тогда чувствовал /52/, что поэту дорого чтение его последних стихов/ и обмен мнениями с читателями по поводу этих последних стихов/, а не то, что писалось двадцать лет назад.

На память я не помню почти ни одного своего стихотворения. Всегда читаю с листком в руках. Я объяснял это тем, что свои стихи заучить труднее, чем чужие — ибо были десятки вариантов, отброшенных перед напечатанием, а в памяти эти варианты остались. Но потом Цветаева объяснила/ в книжке своей прозы/ для себя иначе плохую память на собственные стихи. Цветаева объяснила это тем, что она редко читала на народе свои стихи, а так как их нужно заучивать так же, как и чужие — наизусть своих стихов заучить он не успела.

Эта причина тоже правильная. Есть еще треть е обстоятельство. При моем отъезде с Колымы/ а там в те времена даже людям с паспортом, если это бывший «зэка», угрожали неожиданные обыски постоянно/ встал вопрос, куда и кому отдать тетрадку со стихами, которая у меня была. Я посоветовался с Португаловым. Португалов сказал — придется беречь тетрадку. В ней сейчас сколько стихотворений? Я сказал — около трехсот. Вот видишь. Самое большое — сколько ты можешь заучить наизусть — это двадцать-тридцать стихотворений — не больше. Мой актерский опыт, моя актерская тренированная память больше не удержит. Значит, надо хранить тетрадку. Я так и сделал. Тетрадку переписал в другую, и ту, другую, второй экземпляр отдал одному из больничных врачей, уезжающих в отпуск. А вторую оставил у себя и при отъезде ее пришлось сжечь, и тогда я понял, насколько это медленная вещь — жечь бумагу. Хорошо понял правдивость сцены в «Идиоте»/ пачка не сгорала в огне/, а также декабристов, которые «до утра жгли бумаги». Бумага, особенно плотно сложенная, горит очень медленно. Я сжег свою тетрадку в дезкамере больницы дотла. А второй экземпляр вывезли в Москву, передали моей семье, и эта тетрадка. Написанная на оберточной бумаге, в глухой тайге, — и сейчас у меня./52/