Варлам Шаламов - Эссе

Пастернаковские пейзажи, в том числе и его знаменитый орешник — все пейзажи по памяти.

1961 г. [54] Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954–1979. — М., 2005. — С. 76.

Нужно ли поэту писать прозу? Обязательно… И не только потому, что в стихах всего не скажешь, во всяком случае того, что можно сказать в стихах. Сама организация слова в стихе, рассчитанная на эмоцию, на недоговоренность, намек на эмоциональную восприимчивость, содержит элементы, которых проза не имеет.

Но в стихах всего не скажешь. Возникает проза. И не потому, что «лета к суровой прозе клонят». Предсмертные строки Тютчева говорят, что лета тут ни при чем. Да и Пушкин говорит шутливо.

Тут дело вот в чем. Творческая жизнь человека в беспрерывном движении, и проза занимает место стихов — стихи — место прозы, меняясь — и настроение, истраченное на прозу, не возвращается в стихотворениях. У поэта путь один и тема его жизни — одна — которая высказывается то в стихах, то в прозе. Это не две параллельные дороги, а один путь. К тому отрезку пути, который пройден прозой, автор уже не вернется в стихах.

Пастернак говорил когда-то, что для него неотделим Пушкин-поэт от Пушкина-прозаика, что надо брать Пушкина целиком и стихи Пушкина нельзя понять и почувствовать, не зная его прозы.

То же у Лермонтова, Гете, у Шиллера.

«Хотя я не знаком с поэзией Франции, где есть чистые поэты — Верлен, Бодлер, которые не писали прозы — мне заменяет их прозу французская живопись тех времен — импрессионисты, например»[79].

Сам Пастернак неоднократно высказывал желание работать над прозой и отказался от стихов. Еще в 1932 году, когда вышло «Второе рождение», на вечере в клубе МГУ, где Пастернак выступал со стихами этого сборника, поэт торжественно заявлял, сто будет писать только прозу. Обещания этого Пастернак, к счастью, не выполнил, но проза им создана, написана. И великолепная проза «Детство Люверс», которую Михаил Кузьмин считал гораздо выше стихов Пастернака. И проза «Охранной грамоты», и проза второй автобиографии, и проза — роман «Доктор Живаго». Об этой прозе будут еще много писать, да, наверное, и пишут.

«Доктор Живаго» — это роман-монолог. Художественная ткань его превосходна.

В 1953 году Пастернак говорил: в 1935 году, в Париже, меня много спрашивали, просили высказаться. Я отказывался, обещал сделать это позже. Я не хочу оставаться Хлестаковым. Я написал роман, где отвечаю на все вопросы, которые мне задавали тогда.

Проза Цветаевой показывает, чего стоят поэты, когда они берутся за прозаическое перо.

Воспитанная многолетней работой над стихами привычка к экономии и лаконичности, к выбору точного слова, самым благодетельным образом действует.

Нужно ли прозаику писать стихи? Я думаю, нужно, да почти все прозаики и пишут. Кажется, только Чернышевский и Салтыков-Щедрин хвалились, что не написали за свою жизнь ни одной стихотворной строчки. Остальные писали все. Но имели достаточно вкуса, чтобы не публиковать этих стихотворений.

к. 1950-х — н. 1960-х гг. [55] Шаламов В.Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 5: Эссе и заметки; Записные книжки 1954–1979. — М., 2005. — С. 76–78.

Можно ли было в лагере писать стихи? Нет, конечно. Я своим первым томом «Колымских рассказов» отвечаю на этот вопрос — и отвечаю, почему нельзя было писать стихи. Я первые два года не держал в руках ни книги, ни газеты, и только в угольной разведке в 1939 году в руки мои попало несколько книг — в том числе «Записки из Мертвого дома». К этому времени у меня знание тайги было уже основательным после прииска, и я к «Запискам» отнесся подобающим образом.

Здесь, на Черном озере, в угольной разведке, где я медленно воскресал, — это очень интересный процесс — в мозгу вдруг воскресает слово странное, которое было тебе не нужным и сейчас не нужно и забыто, и вдруг воскресает, и ты с усилием, с почти физическим ощущением перемещения какого-то в мозгу, с головной болью повторяешь, еще не узнав, не поняв слова.

Например, «сентенция».

Сентенция — что это значит? Ясно, что это слово — такое же слово, как «бригадир», «развод на работу», «обед» — ясно, что это не блатное слово, не жаргонное. Но что же оно значит? Проходит день, неделя, где-то идет неслышная работа мозга, о которой ты сам не знаешь ничего, и вдруг воскресает значение, и ты шепчешь это слово, как молитву, учишь его наизусть; бывает, оно исчезнет.

Я держал в руках книжки Пушкина, Некрасова — у начальника мы брали — было рабочих там 50 человек, из них пять заключенных и начальник (третий начальник был хороший).

Первый начальник, Парамонов, который открывал «командировку» на Черное озеро, тоже был неплохой. Нам как-то прораб не дал полагающегося спирта, и когда начальник приехал, мы пожаловались, и прораб сказал:

«Должны же вольнонаемные чем-нибудь отличаться от заключенных».

Начальник ответил:

«Выдайте им то, что задержали, тайга для всех одна».

Парамонов этот был неплохой мужик, но вскоре был снят за воровство или, как тогда говорили, «за самоснабжение». Он украл и продал большое количество пищевого концентрата и многое, что входило в «полярный паек» вольнонаемных.

Для заключенных такого «полярного пайка» не существовало, и нам было все равно — украл Парамонов или не украл. Но «вольняшки», бывшие заключенные бытовых статей, у которых не было ни копейки и которые надеялись заработать что-то в командировке и уехать «на материк» — на материк по окончании срока не пускали только «пятьдесят восьмую статью», — «вольняшки» бушевали из-за этого концентрата. Мрачный самоснабженец Парамонов уехал, и на смену ему приехал новый начальник Богданов, бывший уполномоченный райотдела НКВД (проведший на этой работе весь тридцать седьмой и тридцать восьмой год). Богданов завел полицейский порядок — проверки в тайге — вечером и утром — как это ни смешно. Щеголь, пахнувший хорошими духами, одетый в меховую якутскую расшитую одежду. Богданов жил с женой и двумя детьми. Был он вечно пьяный. Сибирский казенный спирт держал в своей квартире и прикладывался, как только хмель проходил — как рассказывал мне его секретарь. У меня с ним было столкновение. Я не получал писем из дому со времени ареста — уже два года. Во время приискового голода и расстрелов 1938 года мало думалось о доме — хотелось только назад в Бутырскую тюрьму. Генерал Горбатов пишет об этом чувстве тогдашних колымчан достаточно точно… Но в разведке «Черное озеро», куда я попал из Магаданской тюрьмы, началось воскресение мое.

Однажды меня вызвали к начальнику района на квартиру, как сообщил денщик-дневальный Богданова. Я остался ждать на кухне. Ждал недолго. Вышел розовощекий, отглаженный, в сером отличном костюме, в меховых унтах, и оглядел меня с ног до головы профессиональным взглядом. В руках он держал два конверта, вскрытых, конечно, как и полагалось по правилам. Сердце мое забилось, дышать стало трудно.