Владимир Чертков - Напрасная жестокость

- - — - - — - - — -

Этот случай, представляющий лишь один пример того мученичества, которому в настоящее время среди нас подвергаются люди, религиозные убеждения которых не позволяют им участвовать в военной службе, должен, казалось бы, до глубины души возмутить всякого, у кого душа не успела еще окончательно зачерстветь. Но здесь я упомянул об этом случае не столько для того, чтобы обнаружить его жестокость, сколько для того, чтобы указать на всю невыгодность для интересов самого же правительства, такого образа действия.

Живши в соседстве того дисциплинарного батальона, в котором был заключен Дрожжин, и неоднократно посещавши его самого, я имел случай близко познакомиться с общим настроением по отношению к этому делу как офицеров, так и нижних чинов батальона, которых служебное их положение вынуждало принимать участие в мучениях этого человек. И я должен сказать, что все симпатии большинства были на стороне Дрожжина. Офицеры, говоря о нем, чувствовали неловкость. Они сознавали, что место такого человека во всяком случае не в в о е н н о м тюремном учреждении, и не скрывали своего желания, чтоб его перевели в гражданскую тюрьму. Да и не могло быть иначе: Дрожжин служил для них живым указанием того крайнего предела отречения от требований своей совести и своего разума, до которого доводили их так называемые "обязанности службы", ибо они отлично сознавали невинность мучимого ими человека и всю недостойность своей вынужденной роли его мучителей. Помню, с каким жалким чувством душевного страдания и стыда один из старших офицеров батальона, с которым я ближе, чем с остальными, сошелся, и который, поэтому, был со мною откровеннее других, — признавался мне в том, что, если б только он располагал лучшим образованием, то, конечно, нашел бы для поддержания себя и своей семьи какую нибудь другую деятельность, вместо участия в подобных возмутительных жестокостях. О низших чинах, товарищах Дрожжина по заключению, и говорить нечего: провинившиеся в различных преступлениях против воинской дисциплины, не имевших ничего общего с христианской любовью к ближнему, они отлично понимали, что Дрожжин по чистоте своих стремлений представлял совершенное исключение среди них, и тем с большим уважением относились к нему. Наиболее же чуткие из его товарищей, прониклись к нему горячей любовью, и некоторые из них в большей или меньшей степени даже усвоили его убеждения. Мне известны несколько примеров людей, которые, отслужив свой срок, стали естественными распространителями в разных глухих уголках России тех идей, ради которых страдал и умер их товарищ по заключению.

С точки зрения собственно пропаганды этих идей ничего, конечно, не может быть желательнее того именно образа действия, который правительство применило к Дрожжину и продолжает применять во всех таких случаях. Как тщательно ни запрятывай подобных "преступников" за стены военных тюрем и карцеров, существование их неизбежно останется известным хотя бы только их страже и ее начальству, т. е. целому кругy людей, в которых человеческая душа никогда не бывает вполне заглушена. А между тем каждый, в ком хоть чуть теплится искра человечности, не может не испытывать самого глубокого сострадания к человеку, хотя бы и заблуждающемуся, но гибнущему единственно за верность своей совести. Всякое мученичество, хотя бы и из ошибочных побуждений, в наше время внушает его свидетелям неотразимое уважение к мужеству, стойкости и самоотвержению мученика и столь же неотразимое внутреннее осуждение того начала, которое нуждается в производстве подобных мучений. Таким путем неизбежно, хотя снаружи часто и незаметно, подтачивается изнутри, в самом корне та именно преданность к государственному началу, ради поддержания которой и предпринимаются подобные меры.

С своей стороны всецело разделяя убеждения людей, подобных Дрожжину, я, однако, не могу радоваться такому способу совершаемой самим правительством пропаганды этих убеждений. Глубоко веря в неизбежное конечное торжество начал любви, единения и мира между людьми, я думаю, что оно для своего утверждения вовсе не нуждается в мученичестве наилучших служителей этих начал. Напротив того, я уверен, что подобные преследования людей, как бы слишком добрых для своего времени, представляют лишь плоды временного недоразумения, вытекающего из непонимания защитниками правительства своих истинных интересов. Я верю, что, по мере дальнейшего просвещения человечества, недоразумение это разъяснится мирным путем. Кроме того, мне жалко самих мучителей. В самом деле, что может быть ужаснее душевного состояния тех людей, при котором они настолько отказались от всего, что есть лучшего в душе человеческой, что могут преследовать и мучить других людей — братьев за то только, что эти братья их хотят любить, а не убивать своих ближних? И можно ли радоваться такому пути распространения истины, хотя бы самой святой?

- - — - - — - - — -

Мне известен другой случай молодого человека, по тем же религиозным убеждениям отказавшегося от поступления на военную службу. Его посадили на испытание в больницу для умалишенных, где, несмотря на всякие угрозы и увещания, он оставался верен самому себе, всячески притом стараясь служить своим товарищам по заключению и своей добротой и радостным расположением духа внушая им живейшую любовь к себе. Тщетно испытав над ним всевозможные способы воздействия, правительственные власти наконец измыслили наиболее жестокий из всех, оставшихся в их распоряжении: они вызвали его старика — отца, которого он давно не видал, напугали этого старика всякими угрозами по отношению к его сыну и, воспользовавшись минутою, когда последний был особенно утомлен непрерывным рядом посещений начальства для расспросов и увещеваний, неожиданно впустили к своему сыну запуганного и убитого горем отца. Вид старика — отца, его отчаяние, слезы и мольбы так подействовали на уже нервно измученного сына, что последний согласился присягнуть. Вот что на следующий день он писал своим друзьям:

"Почти сейчас все было готово…. Ничего не помню, кроме слов: "единственному своему природному государю". Я стал думать, по какой природе? По телесной — отец, по духовной — Бог…. Пока я думал, присяга кончилась… Как это было отвратительно, подло, тяжело…. После ничего не помню, и сейчас я впадаю в странную тоску, что-то хочется оторвать и бросить. Говорят — я говорил чепуху. Очнулся я ночью в 4 часа. Метался из угла в угол, не верил, что это случилось. Бранил всех, и себя больше всех…. Я никогда не мог понять, каким образом Христос может наказывать слабых людей, когда Его учение — учение любви; теперь понимаю: Он не угрожает геенной огненной, а предупреждает о том, как плохо будет человеку, не верующему в Него…. Как я был силен, свободен. По мере увеличения наказания чувствовал все большую и большую радость. Я жил. Я только жалел людей, не понимающих меня. Жалел и любил. Если бы я умер в это время, я умер бы счастливо и спокойно потому что я был на своем месте. Теперь я тоже умер, только гораздо хуже. Вот это настоящее самоубийство…. Теперь одно мое желание, это жить дольше отца, чтобы иметь возможность вернуть свою свободу, свою совесть. Ненавижу эту подлую ложь…."