Владимир Бушин - Александр Солженицын. Гений первого плевка

Несмотря на то что текст ветровского доноса сравнительно невелик, однако он дает выразительный материал для анализа: в нем отчетливо узнается не только почерк Солженицына, но и некоторые устойчивые особенности его письма, литературной манеры, хотя и представлены здесь эти особенности порой буквально крупицами.

Например, одна из отчетливых особенностей его языка состоит в сильной тяге к сокращенному соединению слов. Когда-то, в двадцатые, в начале тридцатых годов такие словесные образования, часто весьма неблагозвучные и даже комичные, были в ходу повсеместно, потом их в нашем языке заметно поубавилось, но Солженицын навсегда сохранил к ним нежную привязанность. Он не напишет «хозяйственный двор» или «строительный участок», а непременно — как в «Архипелаге»: «хоздвор» (3, 157, 252), «стройучасток» (3, 216). Или вот: «концемартовская амнистия (3, 293), „цемзавод“ (3, 296 — цементный завод), „замдир“ (3, 553 — заместитель директора) и т.д. Некоторые из этих словесных образований сущие уродцы, но привязанность к таким уродцам нашла место и в доносе, где мы встречаем слово „военлет“ — военный летчик.

Другая особенность солженицынского письма состоит в большой любви к назойливому подчеркиванию тех или иных слов и целых выражений. Так, не выходя за пределы третьего тома «Архипелага», встречаем на страницах 263-й и 289-й четыре подчеркивания, на 246, 253, 276, 282-й — пять, на 248-й — шесть, на страницах 244-й и 287-й — семь и т.д. На небольшом пространстве доноса обнаружила себя и эта особенность: в середине текста — «Всех знаем!», и в конце — «обезопасить меня от расправы уголовников».

Еще одна вполне очевидная особенность — злоупотребление запятыми. Александр Исаевич охотно ставит их там, где можно бы и не ставить, а порой даже в таких случаях, где ставить совсем не следует, не полагается. В «Архипелаге» читаем, например: «В нашей, уже очищающейся, среде они помогли быстрее охватить всю толщу огнем» (3, 247), «Выпытывать ли имена заключенных, подозреваемых, как центры сопротивления?» (3, 249), «Армяне, евреи, поляки, молдаване, немцы, и разный случайный народ» (3, 265). Если в первом случае слова «уже очищающейся» допустимо взять в запятые, но уж никак не обязательно, то во втором случае после «подозреваемых», а в третьем — после «немцы» ставить запятые совершенно непозволительно. Такое же пристрастие видим и в доносе. Там в первой фразе взяты в запятые слова «по вашему заданию», в четвертой — «в основном». С определенной натяжкой, как индивидуальная особенность стиля, это, может быть, и допустимо, но абсолютно не обязательно. А в перечне «из 2, 8, и 10 бараков» запятая после восьмерки, как и в приведенном выше перечне национальностей после «немцы», просто недопустима.

Или вот Ветров пишет: «Первая группа будет освобождать „своих“. Брать здесь местоимение в кавычки было совсем не нужно, ибо речь идет о том, что бандеровцы намерены освобождать бандеровцев, т.е. действительно своих — и по национальности, и по взглядам, и по судьбе. Почему же Ветров поставил кавычки? Да просто потому, что Солженицын так же чрезмерно привержен к ним, как и к запятым. Например, в третьем томе „Архипелага“ на странице 254-й три выражения взяты в кавычки, на 286-й — четыре, на 257-й — пять и т.д.

Иные совпадения точны до буквальности. Так, у Ветрова читаем: «Это предположение подтверждается и словами Мегеля „а полячишка-то, вроде умнее всех хочет быть…“. Во-первых, запятая здесь, конечно, опять-таки ни к чему, но интереснее то, в какой простецкой манере вставлена прямая речь Мегеля: она даже начата не с большой буквы. Точно такую же упрощенность видим и у Солженицына. Ну, хотя бы: „Кто-то крикнул сзади: „а нам нужна — свобода!..“ (3, 297). Или вот слово „краснопогонники“. В доносе оно запросто вложено в уста Ивана Мегеля и в том именно месте, о котором сказано, что это „дословно“. Но крайне сомнительно, чтобы такое словцо, построенное уж очень по старомодному давнелитературному образцу (золотопогонники, белоподкладочники и т.п.), было в ходу у заключенных, чтобы они называли им солдат охраны. Но в устах самого Солженицына, человека насквозь пролитературенного, оно, как и цитата из „Интернационала“ („Кто был никем…“), конечно, не удивительны. И действительно, мы неоднократно встречаем это слово и подобные им слова хотя бы в том же „Архипелаге“: „Эти „краснопогонники“, регулярные солдаты., .“ (3, 72), „Наверху краснопогонники спрашивают фамилию“ (3, 194), „Командование ввело в женскую зону „чернопогонников“ — солдат стройбата“ (3, 311), „Этот солдат сопротивлялся голубым погонам“ (3, 77) и т.д. А взять, допустим, обороты речи, вложенные опять-таки в уста Мегелю: „их кум… в штрафник затолкал“, „вторая группа в это время давит службы“. Подчеркнутые мной слова в подобных контекстах опять-таки часто встречаются в книгах Солженицына. Хотя бы: „Пришли хлопцы к паханам и сказали им так: „Если будете нас давить, мы вас перережем“ (3, 306). Сам Солженицын признает, что доказательства могут быть и косвенные, и даже «лирические“. А тут не лирика, а факты. Тут все убеждает. Книга жизни «Архипелаг“ и донос на товарищей по неволе написаны одной рукой.

Я не стал бы во всем этом копаться, если бы не всегдашняя наглая манера Солженицына при малейшей зацепке тотчас обвинять людей во всех смертных грехах, в том числе и в сексотстве, тогда как на самом негде печать поставить. Так, узнав из одной книги, что автору (имя которого я не стану называть) оперуполномоченный иногда помогал отправлять из заключения письма, минуя лагерную цензуру, а другой заключенный пользовался еще каким-то не столь уж великим содействием лагерных властей, наш бдительный борец за справедливость тотчас вскинулся, уже готов обвинить: «А за что? А почему? А дружба такая — откуда?» Словом, явный намек на тайное сотрудничество этих людей с лагерным начальством.

Если так, то тут и разгадка лагерного благополучия, даже успехов самого Солженицына. Так, в лагере на Большой Калужской его сделали завпроизводством, и он радостно воскликнул: «Прежде тут и должности не было такой!» Это было в самом начале срока, а в самом конце он по поводу одной печальной ситуации молвил: «Больше оперчасть не баловала меня своим расположением…» Значит, было время, когда баловала. Да не весь ли срок? А за что? А почему? А дружба такая откуда?.. И после этого он еще лепечет, что да, был завербован, дал подписку, получил тайную кличку, но ни одного доноса за весь срок ни разу не написал. Поискал бы ты, нобелиат, дураков в другой деревне… Ветров работал по своей тайной специальности весь свой срок в поте лица.

Вподлинном авторстве доноса, попавшего в руки Арнау, убеждает не только идентичность почерков, особенностей манеры письма и других характерных частностей, с одной стороны — в журнальной публикации, с другой — в книгах Солженицына, в его письмах. Но еще больше — идентичность «почерков» иных — психологических, нравственных — при свершении им клеветнически-доносительских деяний на всем протяжении жизни.