Александр Гончаров - Оберег

Тук-тук-ту-ту-тук! — раздается стук костяшек по соседней ограде и прямо над ухом звучит знакомый хрипловатый голос:.

— Что это он? Вроде как кровь сосет, а?

Я вздрогнул — батя? — выпрямился, выронил из рук ставшую тяжелой лопату и, —

— , и огласил пустынное кладбище громогласным хохотом. Ха-ха-ха! Слушайте…ха-ха…что за дура…ха-ха…что за дурацкая история… ха-ха…с вампирами и гробокопанием!

Наутро проснулся свежим, бодрым, помолодевшим, с ясной головой и чистым сознанием. То, что происходило со мной в последние дни показалось хмельным туманом; я словно вышел из запоя или из состояния наркотического криза. Приблизился к окну: город был переполнен уходящим бабьим летом; янтарь и золото заполонили весь мир; природа сочилась медом, как перезревшая дыня; небеса были чисты и сини, как очи херувима. Меня пошатывало, подташнивало, как бывает всегда, когда переберешь, передозируешь, и тем не менее — я радовался; радовался утру, своей бодрости, свежести, разлитой за окном, ясности памяти и вернувшейся силе, а главное тому, что избавился наконец-то от странного помрачения, которое извело меня уже вконец — в зеркало на себя смотреть страшно: кожа да кости; и тем не менее — мне легко и радостно, ведь все хорошие, здоровые вещи — смеются.

Эх, а все-таки «курнуть» бы еще разок… хоть один разок!

Тот волосатый псих гнался за Мишкой от самого порта чуть ли не три квартала, гнался и орал: «Книгу! Книгу брось! Всё забери, а книгу отдай, гад!» И Мишка подумал, убегая, что, видно, книга уж очень какая-то ценная, и потому наподдал еще. Придя домой, постоял как всегда у клена, что рос под окнами, покурил, послушал ночные звуки, пощупал сквозь холщовую ткань сумки книгу, и только тогда вошел в свое жилище. Да, это было именно жилище. Трудно было назвать домом то, в чем жил Мишка. Ну, если только еще бунгало…

Итак, войдя, первым делом осмотрел украденную сумку — там было какое-то неинтересное, грязное, старое шмотьё, немного денег, заграничный паспорт с двенадцатью визами на имя Гелия Нектаровича Джим-Джимайло, а также тоненькая самодельная книжонка о черной магии, из тех, что продаются сейчас сплошь и рядом на развалах, да ко всему прочему даже не напечатанная, а написанная чуть ли не карандашом; точнее, это были записи разными чернилами и фломастерами, притом на разной бумаге, переплетённые в желтый бум-винил. Мишка разочарованно хмыкнул, швырнул книжонку в груду всякой макулатуры, валявшейся на полу, под диваном, а сумку вместе со шмотьём засунул в печку и сжег. Да, бунгало у Мишки было ко всему прочему еще и с печным отоплением.

Наутро проснулся в гадком настроении. С моря дух сырой ветер. Поставил себе кофе, и пока кипяток грелся, полистал еще раз книжонку, решая: выбросить или всё-таки почитать. На первый, беглый взгляд, это была полная чушь, которой наполнены сейчас всевозможные журнальчики для дам, для педиков и прочей интеллигенции. А интеллигенцию Мишка презирал, справедливо считая ее гнилой.

Но кое-что всё-таки зацепило его презрительный скользящий взгляд. Какой-то колдун с озера Титикака давал множество наставлений, в том числе — как человеку превратиться в хищника: волка, леопардо-ягуара, тигро-льва и медведя. Были нарисованы всевозможные схемы, изображены мудрёные химические формулы, тут же даны были пропорции чудодейственного отвара и приведены ингредиенты, а также указан комплекс дыхательных упражнений, которые нужно проделать, чтобы метаморфоза произошла. Бред какой-то! — презрительно плюнул Мишка и, попив кофе, пошел бродить по набережной, подцеливая, где и что плохо лежит. Однако, сегодня решительно не везло. И он решил устроить себе выходной и отдохнуть. Разделся и, найдя свободный лежак, прилёг. Окружающие очень быстро рассосались, и вскоре Мишка лежал уже в глубоком одиночестве.

Да, было от чего людям разбежаться — исколот Мишка был всякой живописью и спереди, и сзади, и снизу, и сверху; живописи на нем было, как в каком-нибудь Лувре. Причем живопись была специфическая, которую не спутаешь ни с какой другой. Потому и народное отчуждение. И это отчуждение сегодня тоже горько было осознавать Мишке. Увы, не любит его народ! Несимпатичен он этим расслабленным курортникам. Он чуть было не расстроился с досады, но плюнул, — что с них взять, в натуре, с фрайеров! — закрыл глаза и в одиночестве стал загорать, внушая себе, что ловить нужно каждый миг свободы, а то ведь сегодня ты у теплого моря загораешь, а завтра с пилой «дружба-два» (не дай Бог!) придется «загорать» на южном берегу Ледовитого океана. Се ля ви!

Да, Мишка был рецидивистом. Он был вором, но ничуть о том не жалел. Он был вором, как принято сейчас выражаться, «по жизни». То есть, ничем никогда больше не занимался в жизни, кроме как воровством. Еще он бегал от ментов и сидел. Сидел он всё свободное от работы и бегов время, то есть, сколько себя помнил, столько и сидел с небольшими перерывами. Нынешний, трехлетний перерыв, да притом на берегу самого черного из морей, был самым большим в его жизни отпуском. Родился он в пригородном совхозе («сахвозе»), в трущобах и бараках, вырос в детдоме, родителей своих почти не помнил, отец был инвалидом-алкоголиком, а мать пьяницей, а по совместительству дояркой и проституткой. Они даже приезжали как-то в детдом, пьяные и грязные, но он спрятался и не вышел к ним. В армии он не служил, так как сел задолго до призыва, женат не был, своего угла не имел никогда, в руки не брал ничего, кроме отмычки, да «писки», заточенной до бритвенной остроты монеты, которой режут сумочки, — то есть вором он был классическим, щипачем-писарем, не чета нынешним «лаврушни-кам», которые и женаты, и хоромы имеют, и с ментами через день киряют, и с гэбэшниками у них ладушки. Не воры, а так — переводняк… Однако, несмотря на такие свои классические «понятия», Мишка не являлся не то что «законником», или «положенцем», он не был даже «авторитетом» в преступном мире, так как был «коцаным». Точнее, «обиженным»: на Тобольской пересылке его сунули в хату к отморозкам-беспределыцикам, и ночью один из быков провел по его губам своим толстым, плоским подсердечником. И всё, братцы, кончилась карьера честного бродяги! А так хорошо начиналась… Блат-комитет пытался раза два в последнее время реабилитировать его и приподнять хотя бы до «положенца», но только Мишка сам в последнее время уходил от таких инициатив, справедливо решив, что жизнь у вора, по нынешним временам, конечно же, жирная, но уж очень короткая, а уж какая беспокойная, — просто жуть. Поэтому он отошел от пацанов и общака, выправил себе через одного барыгу чистую, правильную инвалидную ксиву (даже пенсию регулярно получал), снял в приморском городе бунгало с печным отоплением и вот уже три года жил себе потихоньку, незаметно пощипывая лохов по маленькой в порту да на вокзале обижал разинь отдыхающих; не обходил вниманием и лопухов-туристов. Жил себе как тот клопик под листиком, — а что еще надо человеку, которому давно уже стукнуло тридцать пять, и который половину жизни отбыл на южных берегах северных морей, добывая для родины древесину ценных пород. Сколько ж можно мошку кормить? Надоело! Пора бы уж и поумнеть.