Василий Голованов - Остров

Александр Шренк, с немецкой методичностью принявшийся за дело полвека спустя, уже не довольствовался столь общими замечаниями. Он первым, как уже говорилось, записал ненецкие предания о сииртя; выяснил восходящие к сииртя генеалогии; указал на то, что многие топонимы печерского края, особенно часто встречающиеся в устье Печоры – Куя, Норыга, Вельть, Коротаиха, Конзер, Вандех – не будучи ни русскими, ни ненецкими, являются своеобразными следами этого исчезнувшего народа, который он также отождествлял с чудью (т.е. «чужими людьми») русских летописей, убежденный в его «чисто финском» происхождении. Он же указал на поморские рассказы о войнах новгородцев с чудью, отчего в районе Мезени одна из речек, где была настигнута и истреблена чудь, до сих пор носит название Кровавой Полосы. Обратившись к языку топонимов, А. Шренк сослужил науке добрую службу: потом обнаружилось их множество, и наряду с русифицированными (вроде названия сельца Великовисочное, по видимости совершенно русского, но, на самом деле, заключающего в себе чудское слово «виска» – речка) отыскалось еще много ненецких – речки Сииртета и Сиирти-яха, огромное количество холмов, названия которых отличаются лишь оттенками значений, которыми они привязаны к сииртя. Таковы Сиртес, Сиирте-мя («чум сииртя»), Сииртя-седе и другие.

А. Шренка, по-видимому, волновало, почему сииртя устраивали себе земляные жилища, имея под рукой довольно леса: он пытается объяснить это тем, что лес был недостаточно хорош в северной тайге, а на берегу океана плавника было недостаточно для построения жилья; затем замечает, что у них могло не быть орудий, необходимых для обработки «крепких северных деревьев» – что, безусловно, содержало в себе долю истины – но в конце концов вынужден предположить, что ответ заключается в полукочевом, как у всех охотников, образе жизни этого народа. «Мне кажется, – пишет он, – что эти пещеры и хижины предназначены были не для зимования, а скорее для временного пребывания в них их владельцев, которые, по примеру полукочевых лапландцев, проводят лето на берегах океана или рек, обильных рыбою… а на зиму перебирались со со своими стадами в низшие широты… Нынешние жители Пустозерска поступают точно так же… Лопари, живущие на северных берегах русской Лапландии, до сих пор еще не построили себе ни одной хижины, а довольствуются во время лета простыми шалашами из хворостняка…»

Будь бдителен, читатель! В этом отрывке много второстепенных и даже неверных соображений (в конце-концов первые ненцы на Колгуеве жили и зимовали в «буграх» представляющими из себя ни что иное, как «земляной шалаш» – и таковых бугр было немало, о чем свидетельствуют названия реки Бугрянка и поселочка Бугрино). А в то же время слово «Лапландия», хоть и вскользь, упомянуто тут дважды – а именно оно вскоре окажется наиболее важным для нас.

Землянки лопарей видели на острове Кильдин у мурманского берега голландцы во время своего броска в Китай через «северо-восточный проход» в XVI веке. Летописец экспедиций П.М. Ламартиньер среди глубоко аффектированных описаний чудес Севера упоминает, между прочим и о «барандайцах», которых голландцы видели в районе мыса Варандей, примерно в двухстах километрах к востоку от устья Печоры: они плавали по морю среди льдин в кожаных лодках и одевались в одежду из шкур морского зверя, очень отличавшуюся от одежды ненцев, с которыми голландцы также встречались неоднократно.

Русские переводы П.М. Ламартиньера, Я.Г. Ван-Линсхотена и Г. де Фера, летописца последнего похода Виллема Баренца, появились только в начале нашего века, когда внимание русского общества вдруг устремилось на Север. Тогда же было замечено, что и очень древние источники намекают на существование у берегов Ледовитого моря какого-то неизвестного народа. Таковые содержались, например, в арабских средневековых космографиях, которые в разделах, касающихся славян и других, еще более северных народов, представляли из себя сложную компиляцию, возникшую на основе цитирования разных частей очень небольшого количества сочинений – в основном, «Путешествия» Ибн-Фадлана, написанного после посольства в Поволжское Булгарское царство в 922 году – и нескольких других, еще более отрывочных сведений, проникших в арабский мир в основном до того, как Поволжская Булгария была подмята под себя Ордой. Различные персидские и арабские географические источники, проанализированные Б.Н. Заходером, как единый мега-текст, названный им «Каспийским сводом» сведений, рассказывают, в частности, что севернее Булгарии, за страной народа йура, в «Черной земле» омываемой «Морем мраков» обитают некие «береговые люди», пребывающие «в крайней степени невежества и глупости». «Они плавают в море без нужды и цели, а лишь для прославления самих себя, что вот, мол, они достигли такого-то места»; в море водится рыба-нимфа, из клыков которой делают ручки для кинжалов и мечей [51] Заходер Б.Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. т. 2, М., 1962, стр. 68. . В арабской традиции существуют тексты, связанные с мифическими походами Зу-л-карнайна (Александра Македонского) на Север, где он, якобы, встречает голубоглазых и русоволосых людей, которые жалуются ему на северные племена, совершающего на их страну дикие набеги. Получив от голубоглазых железо и медь, Александр расплавляет их и возводит непреодолимую стену, как это описано в 18-й суре Корана, по случайному созвучию с нашей темой называющейся «Пещера». На поиски железной стены Зу-л-карнайна средневековые географы востока затратили немало времени и сил и, не обнаружив ее на востоке, мысленно «переместили» на Север. На вопрос Александра, что едят эти северные племена, русоволосые отвечают, что «выбрасывает им море каждый год две рыбы. Расстояние от головы каждой рыбины до ее хвоста составляет десять дней пути и более» [52] Ковалевский И.П. О степени достоверности Ибн-Фандлана. Исторические записки, М.-Л., 1950, стр.283. . Здесь речь идет, конечно, о гигантских рыбных косяках или о нерестовом ходе рыбы в реки, происходящим, действительно, на протяжении нескольких дней несколько раз в сезон.

Средневековыми нордическими арабесками нельзя не восторгаться, как произведениями великолепной поэзии. То же можно сказать и о рассказе югричей (ладожан) воеводе Гюряте Роговичу, записанном в «Повести временных лет», где действительные, по-видимому, события приобретают плотность и коэффицент искажения, свойственные поэтической метафоре: «Югра же рекоша отроку моему: дивно мы находихом чюдо, его же несмы слышали прежде сих лет, се же третье лето поча быти, суть горы заидуче в луку моря… и в горах тех клич велик и говор, и секут гору, хотяще высечися; и в горе той просечено оконце мало, и туда молвят, и есть не разумети языку их, но кажуть на железо и помовляют рукою, просяще железа…»