Василий Голованов - Остров

Он многое повидал. Он видел, как со временем распались связи неведомого, грубо оборванные людьми, и мир перекосился, лишившись невидимых подвесок. Люди на острове перестали резать оленей и вместо этого, пьяные, стали убивать их, разбивая головы ломом. Люди разучились жить налегке и потеряли выносливость и ясную мудрость волка-охотника, стали злыми и ненасытными, как псы, и как псы ленивы и послушны. И полюбили водку больше скучной праздной жизни своей, которая давно, когда еще был жив его отец, была так трудна, но так прекрасна.

На холмах тундры сидели они и пели песню, подкармливая маленький огонь веточками тундрового кустарника…

Шел мелкий дождь. Разбитый дощатый настил по-над берегом тусклого серого моря был скользок, как обмылок. В дверях разделенного надвое барака стояли две женщины-ненки, еще не старые, но как-то сильно уже истраченные жизнью. Одна горько курила папиросу. В глазах их отразилось смятение и даже, пожалуй, испуг, когда они поняли, что я к ним – почему-то им взбрело в голову, что я из милиции, хотя милиции нет на острове. Сообщение о том, что из газеты, их почему-то совершенно успокоило, хотя газеты тоже нет в радиусе ближайших двухсот километров и оттуда за последние лет пятнадцать никто не приезжал. В тёмном коридоре барака, в желтом свете голых лампочек, я успел заметить наполненные углём ведра на полу, тряпки в щелях, откуда сильно тянуло сыростью, шевелящихся собак. Потом – комната, неподвижное лицо человека, кажущегося очень старым, сидящего в пиджаке на подушках в грязной постели. На широком лице выделялся кривой нос. Больше всего поразили его глаза, полные немоты неведомого, и большие мосластые руки, с длинными, сантиметра в два, желтыми и, как у медведя, загибающимися внутрь когтями. Под правую руку у него была к стене прибита полочка, на которой стояла миска с обглоданной гусиной лапкой и банка, куда он время от времени сплёвывал ослабевшим углом своего рта.

Он сидел и внимательно молча смотрел на меня. Принесли две настольные лампы и направили ему прямо в лицо. Несколько раз щелкнул затвор фотоаппарата. Его дочь рассказала о нем много хорошего. Он слушал, но не проронил ни слова.

Потом его младший сын стал собираться в море, ловить камбалу. В окно видно было, что дождь не перестал и море неприветливое – хоть, может, полегче свинца, но заведомо тяжелее олова. А он всё шевелил желтыми когтями обглоданную косточку в железной миске и глядел из далека неведомого на незнакомого человека, по неясному замыслу случая оказавшегося в его жилище.

По совести говоря, я думаю он не понял, зачем я приходил к нему.

Он прожил свою жизнь, как умел, вырастил детей и однажды исполнил божественный танец. Имя его – Дмитрий Сергеевич Винукан.

Если мы здесь сейчас оборвем историю колгуевского человечества, то запечатлится глубоко печальная и неверная, в общем, картина. Потому что и Колгуев-остров взращивал норовистых и бесстрашных людей. И он не стал бы землей человечества, если бы герои обошли его своею славой, и не испытали бескрайние равнины его своей силой. Ведь только после героев кроткие наследуют землю. После того, как земля обретает память о подвигах и делается способной этой памятью укрыть неприметных и слабых.

Сейчас тебе, верно, и не верится в героев, да, Петя? И немудрено. Когда пьяная немощь косит людей, как чума, даже память о сильных духом невыносима. Жизнь героев старых времен позабыта, разве что чье-нибудь имя врезалось в ландшафт, как река Хабчикала, берущая исток во времени героев. Оно недалёко от нас, оно даже ближе, чем век кочевья, и мне повезло: последнего из исчезающего племени героев я еще застал на Колгуеве, когда был здесь в первый раз. Рассказ об этом человеке навеки примирил меня с островом.

В ту пору еще на Колгуеве были лежки моржей на песках, где теперь буровые; Хабчикал промышлял еще белых медведей, и Иван Пурпэй, свалившись в своем чуме, душою устремлялся к другу, шаману-ворону на большую землю, расправив свои орлиные крылья. Лисы были, песцы редкой, темной масти, серые волки. А не стало волков – и пришло к концу время героев. Ты спросишь: «отчего так?» Я отвечу: «Разве ж я знаю? Но герой, он ведь волку сродни». И он властвует в вольном мире, еще не прирученном человеком. Нет для него законов, как и усталости нет и мелочной жалости к слабым. Мир – весь его, без границ и без страха, и летит он вперед, поражая усталых мощью своего прыжка, дикий. Дело героя – поразить собою людей на долгие годы и остаться в памяти народа как собственное лицо его, чем бы оно не запечатлелось – сказочными подвигами, невиданной милостью или кровавыми злодействами. Произведение своей жизни творит герой на непочатом, свежем холсте, на котором довольно простора. Потом приходят порядок и закон и делается ему тесно и маетно от избытка собственных сил. Не может он приручиться – оттого-то герою и нечего ждать хорошего от нового времени. Ты скажешь: «странные речи ты говоришь». Но ведь я имею в виду героя эпического, а не тех достойнейших, что были удостоены геройства за отличие на поле брани или в порядке общего труда. И потому я отвечу: «посуди сам». Не стало волков. Не стало медведей, рыбы не стало, ушел за ней и морской зверь. Бумага развелась, печати, трудодни, зарплата, магазин, водка, пьянка и безделье. И со всем этим размножились другие люди – понемногу сначала, а потом – все они заслонили, и не стало уже героев.

Мне, повторяю, повезло: последнего из вымирающего племени героев я застал еще в живых на Колгуеве. Я узнал его по почтению, с которым говорили о нем старики, помнившие время кочевья и еще понимающие, что такое настоящая жизнь. Теперь они готовились к утрате. Герой был болен, он должен был умереть. Умереть как надежда – ведь другого у них не было.

В глухих уголках севера наше время со временем эпоса совсем близко сходится; в несколько десятков лет всего разница, и отцы нынешних дедов еще помнили обрывки бесконечных, как «Мабиногион» древних песен о прежних походах и победах, которые их предки одержали, устремляясь сюда, на север.

О злая судьба! Теперь их потомки – малый и оскудевший силой народ – покорно ожидают гибели на своем берегу, изредка напоминая о своем существовании какой-нибудь жалостной нотой…

На острове было уже несколько ружей, топор, немного настоящего чаю и две синие фарфоровые чашки с потерпевшей крушение норвежской шхуны, когда Тревор-Бетти повстречал деда Никиты. «Это был красивый старик с длинной седой бородою, похожий на изображение Моисея, – записал он. – …Меня поразил длинный поезд его саней, из коих на некоторых были лодки. Впоследствии я узнал, что Антип – самый богатый и уважаемый человек в целом острове». Род Антипа разветвился побегами обширного древа, которое и было сыном его, Тимофеем, вычерчено на последних листах Библии, привезенной им с Соловков. И Никита, младший тимофеев сын, тоже, конечно, был как-то вплетен в общий генеалогический узор не позднее года своего рождения – 1906. Увы, фантастической этой генеалогии нам никогда не увидеть, ибо Библию в 1964 году украли из никитиного охотничьего балка геологи-изыскатели. И что в результате забудется, что позапутается, мы не знаем. Ибо Ардеевы на острове – до сих пор самая крепкая жила, и о чем бы не зашла история, непременно в центре ее окажется кто-нибудь из Ардеевых. О шаманах ли заговорят – всяко выйдет разговор на Ивана Пурпэя, двоюродного деда Никиты. Об англичанах ли – вспомнят длинную подзорную трубу Тревора-Бетти «в которую за двадцать пять километров гвоздь на мачте было видать» – она у Никиты хранилась. Ну а если речь коснется богатства – то о чем и говорить, как не о несчастном тимофеевом золоте: трех железных сундучках, которые закрывал он, надавливая коленом – так много было насыпано…