Борис Полевой - В конце концов

И вот теперь все эти картины снова возникли на экране. Мертвецы, множество мертвецов, как бы ворвались в тишину зала.

А кино нас вело все дальше и дальше на запад — Латвия… Эстония… Литва… А вот уже и сама Германия.

— Концлагерь советских военнопленных в Лемсдорфе, — повествует диктор.

И опять трупы. Сотни трупов. И живые люди, похожие на трупы, движущиеся, шевелящиеся скелеты.

— Данциг… Помещение технологического института. Здесь разрабатывали методы и технологию промышленной утилизации человеческих тел, — шуршит в ушах радиоголос…

Об этом мы уже знаем. Мы видели экспонаты, видели продукцию этой фабрики. И все-таки страшно. Хочется зажмурить глаза и бежать. Нет-нет, надо пройти через все круги этого ада, заглянуть на самое дно нацизма, до конца узнать, что же сулил он человечеству.

Вот подвал — трупы, сложенные аккуратными штабелями, как на заводских складах размещают сырье. Да это и есть сырье, уже рассортированное по степени жирности. Вот отдельно в углу отсеченные головы. Это отходы. Они негодны для мыловарения. Гитлеровская наука отстала от потребностей гитлеровской действительности и не нашла метода промышленного использования человеческих голов… А вот расчлененные человеческие тела, заложенные в чаны, их не успели доварить в щелочи.

Невольно смотрю на Кейтеля. Ведь он разрешил и даже декретировал сознательное умерщвление военнопленных. Вообще-то, когда читались документы, предъявленные советской и американской прокуратурой, он держался довольно твердо. Стоял на своей позиции: я — солдат. Солдат обязан выполнять приказ. Но сейчас я вижу, как руки его судорожно вцепились в барьер.

Зажигается свет. Призраки убиенных, вставшие из могилы, исчезают из зала. Все сидят потрясенные в невероятной тишине. Только художники Кукрыниксы, Борис Ефимов продолжают судорожно работать, стремясь пришпилить к бумаге только что виденное. Изо рта Николая Жукова торчат карандаши, резинка. Он ничего не слышит, не видит, кроме того, что появляется из-под его карандаша.

Во время фильма я уже придумал некий журналистский маневр. В перерыве хватаю за руку Аню — нашу новую переводчицу, образованную застенчивую девушку с курносым носиком, заменившую отбывшего в Москву Оловянного солдатика, и вместе с ней иду к психиатру, доктору Джилберту. Я видел во время демонстрации фильма, как он сидел в зале в свите американского прокурора, и свет, падающий от ламп, которыми были освещены подсудимые, обрисовывал во тьме его энергичный медальный профиль.

— Что говорят ваши клиенты, посмотрев фильм?

Доктор Джильберт вежливейше разводит руками. Так он же с ними не успел потолковать. Он только наблюдал их лица. По его мнению, все в той или иной степени поражены. Папен, Нейрат сидели, отвернувшись от экрана. Шахт что-то про себя бормотал. Функ, кажется, плакал. Впрочем, за это нельзя ручаться. Может быть, это блики от нижнего освещения. Словом, найдите меня завтра. Завтра, может быть, что-нибудь расскажу.

В русском крыле здания толкотня — все, и халдеи и курафеи, обнимают и поздравляют Кармена и Штат-ланда.

У доктора Джильберта необыкновенная профессия. Он — психолог-криминалист и, как говорят, в этой области серьезный ученый. Американцы в общем-то народ открытый и к прессе весьма неравнодушный. При соответствующем подходе взять у них интервью нетрудно. Но доктор Джильберт, в отличие от большинства своих соотечественников, человек малообщительный. С прессой за исключением нескольких прославленных асов, прилетавших ненадолго из Нью-Йорка, почти не разговаривал, хотя для всех нас он, по выражению веселого Эрика, представляет «лакомый кусочек». Ну как же, единственный человек, который может в любое время заходить в камеры подсудимых, беседовать с ними на любые темы, следить за их реакцией на все, что происходит на суде.

Полковник Эндрюс, давно наблюдавший его работу, рассказывал: доктор сумел завоевать доверие заключенных. Даже замкнутый Гесс и очень настороженные ко всему Кейтель и Йодль охотно отвечают на его вопросы.

Я познакомился с доктором Джильбертом, как уже писал, через лихую Пегги, дав ей возможность выиграть на пари бутылку французского коньяка. Сейчас Джильберт вроде бы расположился ко мне. И вот сегодня мы с ним «ленчевали», как говорят халдеи, произведя это от английского «ленч», то есть завтрак. Джильберт был мил и, я бы сказал, даже обаятелен, но это мне мало что дало. Сказал, что против прессы, и в частности против русской прессы, он ничего не имеет. Но отказывает в интервью по двум причинам: во-первых, он врач и то, что он наблюдает, до известной степени профессиональная тайна, а во-вторых, после процесса он сам задумал написать книгу [6] [6] Эту книгу доктор Джон Джильберт написал и напечатал («Nurenberq Diary». New-Jork, 1947). Это интересная книга, и, обрабатывая свои дневники для печати, я имел возможность сверять с ней некоторые свои репортерские записи. [7] Роскошный ресторан в центре Парижа, существующий и сейчас [8] Ярослав Галан выполнил свое намерение. В трагедии «Под золотым орлом», в пьесе «Любовь на рассвете», в книге «Отец тьмы» он разоблачал контрреволюционное отребье, но сам трагически погиб от руки бандитов-националистов, зарубленный топором в своем кабинете . Да, он тщательно, ежедневно протоколирует свои беседы с подсудимыми. Это нужно ему не только для научной работы, но и для будущей книги.

— Если я разбазарю этот материал по газетам, для своей книги мне придется собирать ваши окурки, — сказал он и привел какую-то английскую пословицу, что-то вроде нашей: «Жену отдай дяде, а сам иди…» — ну, скажем, к одной знакомой.

На прямую просьбу рассказать о том, как на подсудимых подействовал наш вчерашний фильм, он лишь сказал, что его зрительные впечатления, о которых он вчера мне уже сообщил, в общем-то подтвердились. Подсудимые были необыкновенно взволнованы. И все. И добавил: «А разве вы не волновались?»

Я, разумеется, не был назойлив. В конце концов у каждого свои профессиональные секреты. Допив свой кофе, ушел, пожав его руку, хотя и сознавал, что ничего конкретного выдоить из него так и не удалось…

Но день не прошел даром. Главный советский Обвинитель, допрашивая Геринга по частному поводу, весьма ловко загнал его в угол.

— Подсудимый, признаете ли вы, что, направив войска на Восток, преступно нарушив мирный договор, начав войну с Советским Союзом, ваш генеральный штаб совершил величайшее преступление, которое в конечном счете привело Германию к катастрофе?

— Это не преступление, это — ошибка, — глухо ответил «второй наци» Германии. — Я могу признать только, что мы поступили опрометчиво потому, что, как выяснилось в ходе войны, мы многого не знали, а о многом не могли и подозревать. Наша разведка неплохо работала, и мы знали приблизительно численность Красной Армии, количество танков, авиации, знали мощь русских военных заводов. Сопоставляя силы, мы были уверены в победе. Но мы не знали советских русских. Человек Востока всегда был загадкой для Запада. Наполеон совершил ошибку. Мы ее повторили, — и, возведя к небу свои серые оловянные глаза, сказал: — Это не преступление, это — рок.