А Бондарев - У истоков полифонического романа

Девять лет знакомства с европейской культурой не прошли для Узбека даром. Он пустился в странствия "по варварским землям" с намерением "познакомиться с западными науками", не помышляя об опасностях, способных поколебать привычные представления, а возвращается на родину подавленным и удрученным, одиноким и несчастным, запутавшимся в неразрешимых противоречиях. Большой мир предстал безграничным, сложным, далеко не однозначным явлением. Французский поэт и литературный критик Поль Валери чутко уловил эту существеннейшую интенцию "Персидских писем" "Заявляться к людям для того, чтобы внести путаницу в их мысли, вызвать замешательство, заставляя удивляться собственным привычкам, взглядам, казавшимся единственно верными - значит под личиной деланного или искреннего простодушия ставить их перед фактом относительности норм взрастившей их цивилизации, шаткости привычной веры в установленный порядок...".

Позднее в "Духе законов" (1748) Монтескье даст философское обоснование этому многообразию. Он покажет, что законы, формирующиеся на основе исторически сложившихся отношений между людьми, соответствуют "физическим свойствам страны, ее климату - холодному, жаркому или умеренному, качествам страны, ее положению, размерам, образу жизни ее народов земледельцев, охотников или пастухов, - степени свободы, допускаемой устройством государства, религии населения, его склонностям, богатству, численности, торговле, нравам и обычаям".

Но если законы - явление объективное, то объективной следует также признать и самобытность любой культуры. Никому не дано считать свой жизненный уклад венцом творения, и даже национальная психология, предмет гордости французов и персов, христиан и мусульман, может быть постигнута, как таковая, лишь в соотнесенности с нравами и обычаями других народов.

Полифония, облекающаяся у Монтескье в форму эпистолярного жанра, реализуется в "Нескромных сокровищах" Дидро средствами гротеска, сочетая высокое с низким, трагическое с комическим, серьезное со смешным.

По свидетельству современников, Дидро написал "Нескромные сокровища" на одном дыхании, в полемическом задоре, намереваясь доказать мадам де Вандель, своей дочери, что сможет без труда в короткий срок набросать и выгодно пристроить фривольный роман в духе Крейбийона-сына. Дидро ориентировался на такие романы Крейбийона, как "Софа" (1742) и "Шумовка" (1743), породившие многочисленные более или менее удачные подражания. В этом жанре пробовали свои силы Луи де Каюзак, аббат Вуазенон, Дюкло, граф де Кейлюс и другие французские писатели XVIII в. Сложился даже своего рода стереотип построения фабулы и сюжета, обязательный к исполнению: в событиях, происходящих вдали от Европы, принимали деятельное участие добрые и злые гении, демоны, духи, феи, колдуны, волшебники. Нарочитая стилизация давала понять, что сказочная ирреальность обстановки не более чем декоративное обрамление, экзотическая оправа эротическому содержанию.

Сюжетной основой "Нескромных сокровищ" послужил роман "Нокрион" графа де Кейлюса, который, в свою очередь, заимствовал ее у старофранцузского фаблио, повествующего о некоем кавалере, обладавшем чудодейственным даром вызывать мужчин и женщин на откровения. Среди произведений классической литературы, оказавших непосредственное влияние на "Нескромные сокровища", следует назвать новеллистические сборники Дж.Боккаччо и М.Наваррской, которые Дидро хорошо знал и любил, роман Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", "Опыты" Мишеля Монтеня. Ближайшими литературными предшественниками Дидро были Жан де Лабрюйер и Джонатан Свифт.

Дидро написал "Сокровища" в 35 лет, и хотя позднее корил себя за легкомыслие, "несерьезное" творение философа оказалось произведением, органично вписавшимся в сатирическую традицию французского Просвещения. Ведь и Вольтер, как известно, шутя создавал свои философские повести, тогда как сегодня они, пожалуй, - наиболее читаемое из всего многотомного наследия фернейского патриарха.

Гротескный смысл амбивалентных образцов романа проявляется в том, что "низкие" части тела без обиняков выбалтывают истины, о каких не принято говорить в обществе. Если честолюбие и расчет, претенциозность и эгоизм "естественные" мотивы, которыми руководствуется придворный, то лицемерие столь же необходимый атрибут его поведения. Поэтому скандальные разоблачения "сокровищ" - не столько шокирующая критика светского конвенционализма, сколько развенчание пустомыслия и бессодержательности придворной жизни. "Низкое" претендует на глубину, "высокое" обнаруживает неспособность к самостоятельному мышлению: "...откровенно говоря, я не более уверена в моем сокровище, чем в моем языке: ведь у меня вырывалось немало глупостей в моей жизни". Это наивное признание Сефизы дает основание для гротескной типизации Мирзозы. Согласно ее наблюдениям, душа, вместо того, чтобы оживлять и гармонизировать человеческие способности, обеспечивая единство личности, поселяется в самых случайных частях тела: "От танцоров останутся лишь ступни и голени, от певцов - горло, от героев и драчунов - вооруженный кулак, от иных ученых - безмозглый череп, от обжоры - жующие челюсти" и т.п. Гротескное "разъятие на части" человеческого тела и "самостоятельная жизнь органов" (Бахтин) предвосхищают образы бальзаковских маньяков - символов ограниченности человеческих устремлений.

Фривольность "Нескромных сокровищ" - не самоцель, а форма социальной критики. Развивая тему откровений, Дидро оснащает ее отступлениями и вставными новеллами, в которых пародирует заседания академиков, "выдающихся ученых в области естественной истории, физики и математики", исследующих феномен "говорящих сокровищ" в духе прожектеров Свифта; высмеивает страсть светских дам к картам и сплетням, их приверженность к домашним попугаям, обезьянам, мопсам и левреткам. Достается и "кофейным политикам", готовым наделать больше глупостей, чем наговорить их, петиметрам - праздным аристократам, кичащимся неодержанными любовными победами, иезуитам, объявляющим болтовню сокровищ "предметом своей компетенции", развратным браминам-духовникам, новоявленным Тартюфам и даже самому Людовику XV и его фаворитке мадам де Помпадур, которых современники узнавали в образах Мангогула и Мирзозы.

Как и Лесаж в "Хромом бесе", Дидро анализирует сновидения - вступающие в причудливые сочетания образы подсознания ("Во время сна, - поучал Асмодей, - природа сбрасывает с себя узду рассудка и добродетели"). В главе 32 "Сон Мангогула" Дидро критикует идеалистическую философию - страну одряхлевших детей, выдувающих мыльные пузыри философских систем. Опыту, сначала младенцу, а затем гиганту, предстоит разрушить портик идеализма. В главе 38 "Беседа о литературе" разворачивается дискуссия, в ходе которой звучат все основные аргументы, приводившиеся участниками "спора о древних и новых". Мирзоза осуждает новых драматургов за пристрастие к напыщенной декламации, а их пьесы - за перегруженность событиями, нарушающими иллюзию достоверности. Эта глава заинтересовала выдающегося немецкого драматурга и теоретика театра Г.Э.Лессинга, который перевел ее в LXXXIV-LXXXVIII статьях своей "Гамбургской драматургии": "Без сомнения, у Дидро были свои причины высказать задушевные мысли в таком сочинении; умный человек часто говорит сперва в шутку то, что впоследствии он намерен повторить серьезно". В самом деле, устами Селима и Мирзозы Дидро излагает идеи (например, о необходимости "естественного изображения событий"), которые со временем лягут в основу его теории драмы.