Елена Полюшкина - Моя душа состоялась. Дневник Алены

Вся беда в том, что я восприняла «N» уже не как спектакль. Я слишком много вложила себя и слишком далеко впустила его. В свое сердце, ум, чувства, и он превратился в символ. Почему так бесконечно волнует? Узнаю себя. И открываю заново со стороны. Смотрю на игру, а, оказывается, дышу, существую в том же ритме. Стремительном и чудесном.

И переплелось все так безнадежно. Гениальность Олега, потрясение от его игры, пьеса, втягивающая в омут болезни. Невозможность рассуждать. А хочется и делается это. Нижинский. Чувствую его каждой капелькой крови. Всею собой чувствую.

Я слишком… Не получается у меня просто заниматься темой. Если тема меня не очень-то интересует, я не зажигаюсь и не считаю себя вправе браться за нее. Если же я искренне там, то вживаюсь до головной боли. Меня не остается. Я прогораю мгновенно и сознательно на это иду. Так честнее.

Больнее всего от того, что я осталась. И мир остался. И снова все вспышкой мимолетности. И оборвалось вне прошлого и будущего. Замкнутый в себе эпизод. Романтический, трагический. Со стороны можно воспринять как угодно. А я снова подавила в себе весь ворох неразрешенных вопросов и мук, ничего, ну, абсолютно, не изменив. Жить с этим – как? Их накопилось столько за мою недолгую, но суматошную, легкомысленную жизнь.

Странно еще оттого, что, когда меня не станет, все, что я здесь навыписывала, мои мысли, тревоги, станет нужным. Неужели это все может уйти в никуда? Зачем тогда я? «Жизнь – не средство, это самоцель». Да, конечно. Но если я не умею без ответа. Не получается. А все пока несется в пустоту. И не оцененная по достоинству, не нужная никому, я душевно погибаю. А жизнь физическая – она продолжается. Пишу же вот я сейчас. Московское время – Весна. И расчудесно все это. Но «слезы текут в моем сердце». Сердце заревано. Мучаюсь, мучаюсь. Когда же настоящее освобождение?

Пока я – никто, к моим работам можно придираться, просить что-то добавить, дораскрыть. Воспринимать самобытность моей творческой манеры без замечаний Г. не хочет. И сейчас в «N» его не устраивает мое полное слияние со спектаклем, не хватает отстранения. Я не понимаю, что же в этом плохого. Но доказать мою правоту может только состоявшаяся судьба. Он относится ко мне как к маленькой, ну, пусть как к ученице, а признать, что я творчески уже сформировалась, не хочет. Я внимательно прислушиваюсь к его замечаниям, взвешиваю все для себя, отнюдь не отвергаю с ходу, слепо. И в чем-то соглашаясь с ним, в целом не поддерживаю его взгляда. Почему я должна идти проторенными путями и ограничивать свободу своих проявлений? А в том, что моя работа больше напоминает «литературный текст», разве есть беда? Я не могу понять, почему это плохо. Что, всего лишь чистота жанра? «Макбет» ему понравился. Там с точки зрения жанра, выверенности – все ОК. а в «N» ему мешает «литературность». Слишком личное.

Г., сам того не замечая, хочет приравнять меня к некоему шаблону правильно сделанной рецензии.

Все меня хотят «приземлить». Н. говорит о необходимой сухости, Г. – об отстранении. Теперь еще Ш. продолжит в понедельник пытку. Отстраненных рецензий – кучи. Так много ординарных критиков. Мне что, присоединиться к их числу? Я понимаю, что нужно, сохранив непосредственность, работать над техникой. Но ведь, «когда придет опыт, уйдет прыжок». Важен не скучный профессионализм вылизанности всех форм, а дар. А он или есть или нет. А если он есть, то интересен сам по себе, а не в подведении к некоему общему трафарету. Хотя Г. бы наверняка не согласился про трафареты. Стал бы говорить, что никто на Вашу индивидуальность не покушается. Но стена есть. И это томит. Или стена все же во мне?

Я готова прислушаться к замечаниям, лишь бы это не затрагивало принципиально моего литературного метода. Про самый выразительный кусок в работе Г. сказал, что там я – будто третий персонаж. Слияние настолько сильно, я настолько вся там, что… это ему мешает. Господи, да если он почувствовал это единство, я только рада, значит, удалось мне передать именно то, что я хотела. И поменьше, сказал Г., риторических вопросов, ищите другие выразительные средства.

В «М.Н.» напечататься никак не удастся, не только потому, что статья уже заказана, а главным образом из-за позиции редактора, которому спектакль не понравился и он, естественно, возьмет только «разгромку». А Алена Карась, судя по всему, с этим успешно справится. Нехорошо. Но я злюсь на эту неизвестную девицу. Как же она будет ехидничать над этой прелестью.

Я всегда себя ощущаю не среди критиков, не в их лагере, а с творческими людьми. По-настоящему творческими, которые создают современное искусство. Г. пишет гениально, но это ведь все по поводу того или иного события, исторической личности или творения. А непосредственно искусства здесь нет. Я знаю спорность моей точки зрения. Но все же остаюсь при ней. Меня всегда смущает вторичность высказывания в критике, и я бы хотела как можно ближе подвести к искусству этот жанр. Но, видимо, дело не в жанре, а в индивидуальности автора. Можно провозглашать какие угодно концепции, и кто-то даже будет следовать им. Но, увы. В талантах так редко бывают плеяды. Только лишь совпадение во времени, которое вдруг родит сразу несколько самородков. Я в себе уверена, и я в себе сомневаюсь. Но меня не печатают. И мне плохо.

И еще. Я должна писать для Нижинского. Он хочет. Про него и о нем. Не знаю, как скоро, но я возьмусь за драматургию. Не выйдет, сразу же оставлю. Пока не готова, но… «что день грядущий нам готовит»?

Стена, как ты там поживаешь?

Период жизни: Олег – Нижинский – продолжается. И этот сон о нем из той же области непредсказуемых необратимостей. Неожиданно, в общем-то. Переворачивает меня этот сон, как спектакль, как все, узнанное о Нижинском. Больше, чем сон-1. Там отчаяние, здесь всего лишь – лукавство придуманного и сыгранного флирта. Я понимала, что он временами перебирает, гротескничает. Было смешно и чудесно. Я не знаю, чем там у нас все кончилось, сделала ли я интервью с ним, но настроение ошарашенное. Взбаламученное. Неопределенное.

Меньшиков – я – Нижинский. Чувствую себя между двух огней, не враждующих впрочем, но интенсивных, страстных, оба испепеляют. Чувствую, что передо мной стоит дилемма, но рано или поздно эту дилемму разрешать придется. Пока они во мне достаточно мирно соседствуют, сосуществуют.

После этого сна страх перед ним пропал. Вспоминаю с улыбкой.

Когда Г. говорит о моей нерасторжимости со спектаклем, тем самым косвенно обвиняет в индивидуализме. Я ему возражаю. Мне кажется, человек, который отстраняется, больше выставляет себя, демонстрируя свою трезвую, рациональную оценку – способности ума. Он ведь вне. А значит, претензия на независимость во всем, т е. индивидуализм в чистом виде. Когда же я настолько растворяюсь в спектакле, что уже становлюсь как бы действующим лицом (то, что он это почувствовал, приятно), то здесь как раз меньше выпячивания себя. Я так чувствую спектакль, что меня уже как таковой нет, говорит только он, он диктует стилистику и образы. И то, что мне удается быть всей в нем, по-моему, замечательно. Правильно понять и написать об этом языком самого произведения – разве не в этом задача рецензента? Я должна быть узнаваема в глубоком проникновении в тему и раскрытии ее, а не в каких-то внешних оборотах и формулах. Когда же Г. поймет меня? Зачем ему надо меня подравнивать? Если бы он отталкивался от моей индивидуальности и «воспитывал» именно, учитывая то особенное, что есть во мне. Так ведь нет. Я же чувствую замечания вполне общие, любому можно такие высказать. Не работа со мной как с самодостаточным автором, а попытка ликвидировать все выбивающееся из привычных представлений о чистоте жанра. Но он меня уже не расстраивает. Привыкла. Не справитесь со мной. Никому это не удастся, очень надеюсь на это.