Георгий Гуревич - Древо тем

И вот он – выход из длиннющего колодца. Свет. Просторная палата, огромная, пустая, а в самом центре ее на деревянном резном, но не слишком удобном троне кудлатый старик лет шестидесяти, крепкий, широкогрудый, с проседью в рыжеватой бороде, лохматыми бровями и желтым латунным кругом над головой. Боже мой! Так ты существуешь, Боже?

– Как видишь, – сказал он хрипловатым голосом.

Он восседал основательно, положив на подлокотники крепкие загорелые кулаки. Я заметил еще, что трон не слишком роскошный, простоватый, прямоугольный, примерно такой, как у Ивана Грозного на скульптуре Антокольского. На сиденье не было мягкой подушки, только коврик («Геморроя опасается», – мелькнуло невольно). А за высокой спинкой справа и слева стояли могучие длинноволосые воины с блестящими медными шлемами, украшенными перьями страуса и с перламутрово-радужными, очень красивыми, но явно непригодными для полета крыльями. И все это выглядело торжественно и театрально-бутафорски. Но это я потом все оценивал, а в первый момент был только потрясен:

– И ты на самом деле существуешь, Боже?

– Если глазам не веришь, пощупай. Вложи персты, Фома неверующий. Ведь ты же неверующий, конечно, только одну материю признаешь.

– Если на самом деле существуешь, значит, материален, – возразил я, подумав. – Материален по определению. Материя – это все, что существует вне моего сознания.

– Я тебя призвал не для философских споров, – проворчал он недовольно. – Существую или не существую, тебя не касается. Но я ведаю этой планетой и творю на ней суд. Ты на суде, раб божий Кирилл. Кайся!

– Но ты же всезнающий, – сказал я, – так что следствию все известно.

По реплике моей видно, что я чувствовал себя совершенно здоровым, даже и забыл, что умирал только что.

Старик на деревянном троне нахмурился, молнии метнул из-под бровей. Я вздрогнул, как от слабого тока. Понял, что шутить неуместно.

– Кайся! – повторил он. – Или воображаешь, что ты безгрешен?

– Человек как человек, – признался я. – С большими недостатками.

– Назови самый большой.

Тут мне не потребовалось долго думать. Все месяцы в больнице вздыхал о главном своем упущении.

– Откладывал, – признался я. – Откладывал важное, занимался второстепенным. Восемь часов отсиживал в лаборатории, еще по горам с рюкзаком лазил, свадьбу дочке устраивал, квартиру ей покупал, долги отдавал, копил на спокойную жизнь. Все условия, условия создавал для главного труда… и так и не взялся. Проворонил.

– Нет, я спрашиваю не про упущения, – возразил старик на троне. – Заповеди мои нарушал?

Я честно признался, что не помню все десять наизусть.

– Первая: пусть не будет у тебя другого бога, – напомнил он.

– Эту не нарушал, – сказал я быстро. – Я же не верил в богов. Даже и сейчас не очень верю в тебя. Ты на самом деле существуешь?

– Вторая: не сотвори себе кумира, – продолжал он.

– И эту не нарушал. Терпеть не мог кумиров. Великих людей уважал: Ньютона, Эйнштейна, Пушкина, Толстого, Менделеева, Сеченова, Павлова, Фрейда. Уважал, но не поклонялся, считал возможным критиковать, не соглашаться. Сам знаешь, если ты всезнающий, что я хотел написать теорию психологии человека. Теория – это не повторение и не изложение, это синтез, осмысливание.

– Третья заповедь, – продолжал он, – не упоминай имя Господа своего всуе.

– Кажется, это означает «не божись»! Нет, Боже, не божился. Чертыхался нередко. Матерился, не без этого. Но ведь я, Боже, в призывном возрасте в кавалерии служил, а лошадь без мата не воспринимает как следует. Грешен.

– Четвертая. Соблюдай день субботний…

– Опять грешен, не соблюдал, Господи, ни субботний, ни воскресный. Такая хлопотливая жизнь! Все семейные дела на выходной. А иной раз срочная работа или сверхурочная, халтурка выгодная. Нет, не соблюдал. И отдых на пенсию откладывал. Думал: сам себе хозяин буду, установлю режим, буду придерживаться…

– Пятая заповедь. Чти отца своего и мать свою…

– В общем, чтил, Господи. Я обязан своим родителям. Они и направили меня и помогали долго, непомерно долго. Ну и жили мы вместе. Умерли на моем иждивении. Не обижал. Уважал… Боюсь, вежлив бывал не всегда. Срывался. И эксплуатировал нещадно. Привык, что родителям ничего для меня не жалко. Не идеальным сыном был, но и не пре­скверным. Каюсь, на кладбище ходил редко. Но не забывал. Считал, что в памяти моей они живут.

– Шестая. Не убий!

– Не убивал, не было. Но мог бы, признаю. В армии же служил, винтовка в руках. Был бы враг на мушке, стрелял бы не задумываясь. В меня стреляли же.

– Не кради!

– Этого не было. Не тянуло.

– Восьмая заповедь. Не прелюбодействуй!

– Господи, да что же я, импотент, что ли? Что значит твое «не прелюбодействуй»? Целоваться можно? Обнимать можно? Ах да, кажется, нельзя обнажать. Обнажал! И так далее.

– Девятая. Не лжесвидетельствуй!

– И этого не было. А насчет лжи, лгал, конечно. Кто же не лжет? Иной раз неприлично говорить правду. Зачем же дураку говорить в глаза, что он дурак? И не поймет и обидится.

– И десятая. Не пожелай жены ближнего своего, ни раба его, ни вола, ни осла.

– Ох, Господи, кажется, тут я безгрешен. Раба не желал, вола не желал, осла – никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах. Жену ближнего? Бывало, бывало в молодости… но ведь я своей не изменял, ты сам знаешь, Боже, если твое всезнание на эти грешки направлено.

– Ну что ж, – сказал бородатый задумчиво. – Нового ты ничего не сказал мне, рядовой грешник, но в общем человек ты искренний, даже добросовестно искренний. Это подходит.

И замолчал задумчиво. Очевидно, и он думал не мгновенно. А я ждал. Ждал, какое выпадет решение. Для рая вроде бы не гожусь, в ад не хочется. Лучше бы отправил он меня назад на Землю. Уж тогда, сам себе клянусь, откладывать не буду, ни на час, как вырвусь из больницы, бегом в библиотеку.

А он все молчал. И тогда в голову ко мне закралось сомнение. Болен же я. Может, чудится все в бреду. То зеленое стекло было, то воспоминаний калейдоскоп, а теперь сказка о том свете. И потихонечку потянулся я, чтобы пощупать край его плаща, надежным осязанием проверить легковерные глаза.

Он сразу заметил мои поползновения. Рявкнул:

– Персты убери!

Я отдернул руку. Струхнул, сказать откровенно. Всемогущий да еще обидчивый. Не угожу, гадость учинит какую-нибудь.

– Ладно, вопрошай, – махнул он рукой. – Глаголом вопрошай лучше, чем перстами тыкать впустую. Три вопроса твои. Потом я буду спрашивать.

– Почему ты такой… человекообразный? – полюбопытствовал я. – Зачем тебе ноги, вездесущему? И борода? И проседь в бороде? Ты что, стареешь?

– Я такой, как вы меня рисуете на иконах, – ответил Бог. – Как представляете, таким и являюсь вам. Вездесущего ты и увидать не смог бы. Если же такой тебя не устраивает…