Александр Солженицын - Двести лет вместе. Часть первая

В такой-то раскалённой обстановке, весьма шаткой для власти, Витте и уговорил Николая II издать Манифест 17 октября 1905. (Вернее, Витте хотел опубликовать это как сухое правительственное сообщение, но сам Николай настоял на пафосном жесте Манифеста от имени царя: он верил, что тем будут тронуты сердца подданных.) А. Д. Оболенский, составлявший для Витте первоначальный проект Манифеста, свидетельствует, что среди его трёх пунктов сперва был отдельный, особый пункт о правах и свободах евреев – но затем Витте переформулировал (а вероятно, по настоянию царя) в общий пункт о неприкосновенности личности и свободах совести, слова, собраний [1270]. Отдельно о еврейском равноправии – уже не осталось. «Только в опубликованном вместе с манифестом докладе… Витте упоминалась необходимость „уравнения перед законом всех русских подданных независимо от вероисповедания и национальности“ [1271].

Но: уступки следует делать заблаговременно и в позиции силы, а не в условиях уже прикатившей слабости. Либеральное и революционное общество – злорадно истолковало Манифест как капитуляцию, и оттолкнуло его. Поражены были тем и Государь, и Витте – и кое-кто из еврейской интеллигенции: «Достигнута была цель, к которой стремились в течение десятилетий лучшие русские люди… Добровольный по существу отказ Государя от самодержавной власти и обязательство передать законодательную власть на решение народных представителей… Казалось, всех должна была объять радостью весть об этой перемене» – а встретили её с прежней непримиримой революционностью: борьба продолжается! [1272]На улицах срывали национальные флаги, царские портреты и государственные гербы.

Поучительна запись беседы Витте с представителями петербургской печати 18 октября, на следующее утро после Манифеста. Витте явно ожидал благодарностей и рассчитывал на дружную поддержку прессы в успокоении умов, прямо просил её. В ответ же – начиная с резкой отповеди издателя «Биржёвки» С. М. Проппера, затем Нотовича, Ходского, Арабажина, Анненского, он только и услышал: немедленно объявить политическую амнистию! «Требование амнистии категорическое!» – «Генерал Трепов должен быть удалён с должности генерал-губернатора С. – Петербурга. Таково постановление союза газет». Постановление союза газет! – увести из столицы казаков и войска: «не будем выпускать газет, пока войска не удалятся»! войска – причина беспорядков… Охрану города – передать «народной милиции»! (То есть – революционным отрядам. То есть – создать в Петербурге условия для бойни, как вот-вот увидим в Одессе. Или, глядя ещё дальше: уже в октябре 1905 создать в Петербурге желаемую ситуацию будущей Февральской революции.) – Витте в жалкости просит: «Дайте мне передышку», «помогите мне, дайте несколько недель»; даже обходит всех с рукопожатиями [1273]. (А сам вспоминает: в устах Проппера – «требования эти для меня служили признаком обезумения прессы».) Всё же правительство имело разум и мужество отказать просьбе устроить анархию – ив столице ничего худого не случилось.

(О Проппере Витте вспоминал, что он «явился в Россию из-за границы в качестве бедного еврея, плохо владеющего русским языком… пролез в прессу и затем сделался хозяином «Биржевых Ведомостей», шляясь по передним влиятельных лиц… когда я был министром финансов[Проппер] выпрашивал казённые объявления, различные льготы и, наконец, выпросил у меня[звание] коммерции советника». А в эту встречу, вот, предъявил «довольно нахальные… не то требования, не то заявления», «мы правительству вообще не верим» [1274].)

Выпадающий из радикального потока прессы «Киевлянин» в том же октябре поместил рассказ офицера, воротившегося из полуторалетнего японского плена как раз в эти октябрьские дни в Москву и поначалу растроганного до слез щедростью царского Манифеста, открывающего пути, благотворные для страны. А встретил он от московской толпы, по одному лишь своему виду боевого офицера во фронтовой защитной форме, – «опричник, ставленник, царский холоп…» В большом митинге на Театральной площади «оратор призывал к борьбе, к разрушению». А новый оратор начал с «долой самодержавие!» «Акцент выдавал его еврейское происхождение… а русские люди: слушали, и ни один не сказал ему ни одного слова в ответ». Кивали на ругательные оскорбления царя и его семьи, а всех без исключения казаков, полицейских и военных – бить! И все московские газеты звали к вооружённой борьбе [1275].

В Петербурге, как известно, ещё 13 октября учредился «Совет рабочих депутатов», с несравненными руководителями Парвусом и Троцким, да ещё с подставным Хрусталёвым-Носарём. Ставка Совета была – на полное сокрушение власти правительства.

Ещё сильней – и с трагической развязкой – октябрьские события разразились в Киеве и в Одессе. Они привели к двум крупным еврейским погромам, которые и следует здесь рассмотреть. По обоим погромам имеются подробные отчёты сенаторских ревизий – высший класс достоверного расследования, применявшийся в императорской России: Сенат был авторитетнейшим и независимым юридическим учреждением.

По киевскому погрому – ревизия сенатора Турау [1276]. Он пишет, что причины погрома «находят себе объяснение в общем состоянии смуты, охватившей за последние годы всю Россию», – и убедительно показывает это, описывая всю предысторию и ход событий в Киеве.

Напомним: после петербургского 9 января, после многомесячной раскачки общественного негодования, после позорно проигрываемой японской войны – императорское правительство не нашло лучшего способа «успокоения», как объявить, 27 августа, полную административную автономность высших учебных заведений и их территорий. И этим – ещё раздуло безудержный революционный раскал.

Так открылась, пишет сенатор Турау, «безконтрольн[ая] свобод[а] доступа в учебные заведения лиц, ничего общего не имеющих с научной деятельностью этих заведений», доступа – «с целью политической агитации». В киевских университете и политехническом институте «состоялся ряд публичных собраний студентов при участии посторонней публики», получивших название «народных митингов», с каждым днём все многолюднее, к концу сентября и до «нескольких тысяч человек». На этих митингах, при красных флагах, «произносились страстные речи о непригодности существующего государственного строя, – о необходимости борьбы с правительством», «производились сборы пожертвований на приобретение оружия», «раздавались прокламации и продавались брошюры революционного направления». – «К половине октября постепенно обратили как университет, так и политехнический институт в арену открытой и ничем не стесняемой противоправительственной пропаганды. Революционные агитаторы, ещё недавно подвергавшиеся преследованию властей за устройство тайных кружков и собраний в помещениях, принадлежавших частным лицам, чувствовали себя теперь неуязвимыми», «составляли и обсуждали планы действий, направленных к борьбе с существующим государственным строем». Но и этого оказалось мало, и стали революцию расширять: как привлечением на эти митинги «воспитанников и воспитанниц средних учебных заведений», то есть гимназистов, так и переносом революционных действий: то в зал купеческого собрания на съезд врачей-психиатров (с хор – речь студента о еврейских погромах в Кишинёве, Гомеле, – и посыпали прокламации в зал с криками: «долой полицию, долой самодержавие»); то – на заседание литературно-артистического общества (разбили стёкла в окнах, бросали «в городовых обломки стульев и перил»). И никакая власть не имела права помешать тому: автономные университеты уже имели свой закон.