Владимир Пропп - Неизвестный В. Я. Пропп

Вот и сейчас, задавшись целью воспроизвести свое давнее впечатление от разговоров с Владимиром Яковлевичем Проппом, я до конца не уверен, где проходит реальная граница между тем, что слышал непосредственно от него, и тем, что читал в его работах, между его подлинными словами и теми смыслами, которые за тридцать с лишком лет наложились на эти слова.

Достоверно знаю одно: свой первый университетский экзамен в январе 1962 года я сдавал именно В. Я. Проппу. Это, естественно, был курс русского фольклора, наскоро вызубренный по какому-то посредственному учебнику и никакого интереса для меня не представлявший до того момента, пока скукоженный, гномообразный седенький экзаменатор не задал несколько ставящих в тупик вопросов «на понимание», которые не столько продемонстрировали натуральное мое невежество, сколько заставили вдруг остро пожалеть о том, что вот кончится сейчас отведенное на прием экзамена время — и никогда уже мне больше не беседовать с этим тихим человеком, не обсуждать загадочную формулу «собирательный, коллективный автор»... Я забыл о том, что мне нужна какая-то оценка и вообще о том, что нужно что-то «сдавать». Мы просто говорили о герое эпоса, и Владимир Яковлевич, сначала сочувственно и жалостливо кивавший головой в такт каждому моему заимствованному у пособия пассажу, постепенно стал втягиваться в спор с автором учебника, а я, из склонности противоречить старшим, беспомощно и жалко пытался защищать то, что еще час назад вызывало у меня лишь зевоту.

Все это происходило унылым зимним вечером, на пустом филфаке, в одной из клетушек «школы». Мы просидели вдвоем часа полтора, пока я не почувствовал, что Владимир Яковлевич стесняется выпроводить меня, спросив зачетку. Но я сдавал фольклор отдельно от своей группы, поскольку на итальянское отделение зачислен был вольнослушателем, мне тогда еще этой самой зачетки не выдали — только обещали при условии, если я успешно сдам первую сессию. От оценок зависело, стану ли я студентом ЛГУ. Я объяснил ситуацию. Реакция была неожиданной. Вместо того чтобы отпустить меня с миром, пообещав (как то делали впоследствии другие преподаватели) выставить оценку, когда будет документ из деканата, Владимир Яковлевич сам принялся писать, близоруко склонясь над тетрадным листком в клетку, длинное послание в деканат, где обстоятельно и подробно перечислялось, что, когда и как я ему отвечал. Поставив дату и подпись, он не отдал мне бумагу. «Одну минуточку, нужно обязательно сделать копию, и пусть она хранится у вас, а то администрация может и потерять...» И Владимир Яковлевич собственноручно скопировал послание, после чего мы расстались. Помню, что в тот вечер я твердо решил заниматься устным народным творчеством, чтобы как можно дольше с полным правом оставаться в поле зрения этого удивительного человека.

Потом было еще много встреч, лекции Владимира Яковлевича о природе комического, которые несколько разочаровали меня, потому что к тому времени я уже знал классические работы Проппа — и «Морфологию...», и «Исторические корни...». На фоне этих гениальных книг странно звучали такие пугливо-охранительные публичные заявления Владимира Яковлевича, как признание категорической невозможности общенародных символов власти — национального герба, флага и т. п. — быть объектами осмеяния.

Но в моей памяти он навсегда останется ночным сказочным персонажем, дарителем-протагонистом героя, столь тщательно, пунктуально и щепетильно описанным им в «Морфологии сказки». И я уже не знаю, что было раньше — первая встреча с живым Проппом или первое знакомство с одной из лучших его книг. Иногда мне кажется, что я шел к нему на экзамен, находясь под впечатлением его ранних работ, и сам его облик возник как производное от них. Иногда я сомневаюсь в этом. Одно несомненно — мне посчастливилось хоть недолго, но побыть рядом с одним из величайших наших филологов.

Легко предвидеть реакцию читателей, озадаченных названием этих воспоминаний: что это, невольное преувеличение автора-музыковеда или очерк написан вообще о каком-то другом Проппе? Отвечаю сразу: преувеличения нет никакого, и речь идет о том самом Владимире Яковлевиче Проппе — великом фольклористе, первооткрывателе, незабвенном учителе и друге. Преувеличения нет, но концепция — есть, и без ее объяснения мне не обойтись.

Музыкант — это не обязательно композитор, пианист или музыковед. Музыкант — это тот, кто воспринимает мир цельно, кто за видимым чувствует невидимое, кто умеет восхищаться, кто неистощим на восхищение. Музыкант — это тот, кто отдается красоте с вдохновением, растворяясь в ней нераздельно. Это человек, имеющий к тому же свой музыкальный мир — мир музыкальных предпочтений; кто имеет безошибочное чувство стиля и ритма речи, формы, поведения... Музыкальность, которую я имею в виду, думая о Проппе, не декларируется словами, но проявляется во всем, и прежде всего в мироощущении. Пожалуй, лучшее немузыковедческое определение музыканта может быть дано через личностную способность интуитивного видения множества в единичном и единого во множественности. Я имею в виду ту цельность восприятия и самореализации, для которой нет противоречия между строгим и расплывчатым. Это постоянное ощущение гармонии мира — ощущение, приносящее особую эстетическую радость («Ощущаю радость бытия», — записал Владимир Яковлевич в последнее лето своей жизни). Музыкант — это не тот, кто теоретизирует о музыке, но тот, кто живет по ее законам — по законам гармонии. Собственно, красота научных открытий тоже подчиняется законам гармонии — будь то обнаружение одного закона построения всех волшебных сказок или принципа их исторического обоснования. Эти законы и принципы не только убеждают; они — восхищают .

В одном из рождественских писем ко мне Владимир Яковлевич сформулировал нечто очень важное. Вот фрагмент этого письма 1965 года: «Я сейчас ничего не пишу, хотя планов и заготовок много. Не хочется даже заставлять себя что-то делать, хочется только отдыхать. И тем не менее хожу счастливый. Для чего я живу? Я скажу Вам для чего — я живу, чтобы восхищаться . И я восхищаюсь тем, что вокруг меня великого и прекрасного — а его много, начиная с края земли из моего окна («и тихо край земли светлеет» — Пушкин) и кончая выставкой картин из Лувра. Я набрел на B-dur-ное скерцо Шуберта. Его нужно проиграть не менее ста раз, чтобы понять, как это хорошо. Вы как-то говорили, что каждая песня имеет свой подтекст. Так вот, музыка тоже имеет свою «подмузыку», и в ней-то все дело, а талантливость в составлении звуков сама по себе еще ничего не говорит».