Владимир Пропп - Неизвестный В. Я. Пропп

Дежурный подходил к каждому отдельно, спрашивал: «Ты сколько?» и раздавал деньги. Тут обнаружилось, что некоторые дали только две или три копейки, что больше у них не было.

— Кончил?

— Кончил. Имею доложить, что осталось семь копеек.

— Семь копеек? Давай их сюда.

Урок пошел своим чередом. Больше господин Зекенгоф никому ничего не сказал.

Но история этим не кончилась. Краткое заключение ее наступило через неделю: Колесников пришел в новом черном пальто и новой шапке.

— Откуда же у тебя пальто?

— Директор дал 25 рублей на пальто и на шапку.

Так мальчики проучили директора. С этого события в душе класса и в душе Феди начала происходить перемена: появилась критика. То один, то другой стал передразнивать учителей. Федя стал учиться заметно хуже. Смутное чувство, что не он плохой, как всегда говорили учителя и большие, а что что-то другое плохо, это чувство понемногу созревало в новую мысль и создавало нового Федю. Из прилежного ученика он понемногу превращался в лентяя — потому что учителя очень глупы. Поведение его начало портиться. Он с удовольствием и принципиально стал болтать на уроках, подсказывать, вообще — делать запрещенное. В его манерах стало появляться нечто вызывающее. Дома он стал держать себя букой, и Боба называл его «профессором кислых щей».

Папа позвал Федю в кабинет.

Это было <���так> необычайно, что Федя сразу спросил себя: «А в чем я виноват, что я наделал?» И собирал в голове свои провинности.

С папой никогда не бывало никаких разговоров. Разговоры каждый день бывали только такие:

— Что сегодня в школе?

— Ничего не было.

— Не спрашивали?

— Нет.

— А письменных?

— Не было.

Папа целый день проводил в конторе. Он приходил только обедать (и вышеописанный разговор всегда происходил перед обедом у умывальника), после обеда опять уходил в контору, потом приходил часов в семь, переодевался в сюртук и опять уходил.

По субботам бывало еще, что папа говорил:

— Федя, заведи часы.

Часы висели в кабинете, в столовой и в спальне, и каждую субботу Федя должен был их заводить. Больше никаких разговоров с папой не бывало.

Впрочем, был не один папа, их было несколько, совсем разных.

Один — тот, который, придя из конторы, всегда очень тщательно мыл лицо, руки, голову и задавал вопросы о школе, вытираясь полотенцем. Этот папа, сидя за столом, с детьми не говорил. Он ел не так, как все. Он брал большую салфетку, один конец затыкал за воротник, а другой конец пододвигал под тарелку. Тарелка тоже ставилась не так, как ставят ее все: она ставилась почти в середину стола, так что салфетка образовывала как бы дорожку. Очень, очень медленно мягкие, пухлые пальцы, очень короткие и обросшие волосами, подводили ложку к губам, обвисшим усам и бороде. По дороге с ложки капало на салфетку, и капли супа оставались на бороде и слизывались языком. Когда папа открывал рот, челюсти у него всегда хрустели. Впрочем, Федя иногда себя спрашивал: «Воротник это или челюсти?» Но решить не мог.

Когда Федя спросил Бобу, отчего папа так ест, Боба объяснил. Папа — из крестьян. У них горшок ставится в середину стола, и потому папа так далеко отодвигает тарелку. Черпают ложкой все по очереди, и потому папа так медленно берет ложку за ложкой. Он так привык.

Этот папа, тот самый, который так ест и спрашивает про школу, за все должен платить. Это — его назначение. Когда нужно что-нибудь купить, мама берет детей, идет в контору, и там папа идет к кассиру, и им дают денег. У папы вид недовольный, а у мамы — виноватый.

Это — один папа. Когда этот папа приходит, то хочется спрятаться, уйти в другую комнату.

Другой папа бывает при гостях. Этот папа уже ест как все. Он хорошо одет, и вдруг видно, что он красив, что у него красиво лежат волосы, что у него блестящие, карие глаза, которые весело смеются. Он всем подливает, и на столе бывают такие вещи, которых детям не дают, когда нет гостей. Он смеется, шутит, дети смотрят на него с восхищением, и им кажется, что он лучше всех. Этот же папа в вагонах, или в других местах, где есть много людей, сразу со всеми знакомится, рассказывает необыкновенные истории, всех девушек дразнит женихами, с которыми он их якобы вчера видел под ручку, и пробует вставить в свою речь французские слова. Но так как он по-французски знает только несколько слов, подхваченных от детей, и эти слова он коверкает, то выходит очень смешно и весело. Он утверждает, что «поздравляю» по-французски будет «простокваша», что он однажды так поздравил француженку с днем ангела и что она нисколько не удивилась, и, значит, это верно. Все маленькие дети от него в восхищении. Когда Феде было еще года четыре, он, чтобы поцеловать папу, должен был приносить лесенку и залезать на третью ступеньку. Папа стоял, как свечка, лицо его смеялось, пока малыш с лесенки тянулся к его губам. На этого веселого папу был похож Боба, только Боба был шире, плотнее, и у Бобы были жесткие, курчавые волосы, которые он стриг ежом, а у папы волосы были мягкие и тонкие и лежали на голове одной большой волной.

Который же папа звал его в кабинет? Ох, как не хочется идти!

Когда Федя открыл дверь кабинета, папа стоял у стола совсем один и барабанил пальцами.

Федя взглянул на папу.

Он увидел новое лицо. Папа вдруг стал похожим на Нелли, у него было виноватое и беспомощное лицо, а на лице была какая-то кривая и добрая улыбка.

Феде сделалось неловко и немножко страшно. Вдруг папа заговорит о чем-то таком между ним и детьми, о чем дети только смутно догадываются, о чем не смеют думать, вдруг он начнет просить прощения или что-нибудь в этом роде?

Но вышло совсем другое.

— Федя, я тебя позвал вот для чего. — Глаза папы о чем-то просили. — Я, видишь ли, хочу купить землю. Ты ведь знаешь, я из колонистов, из саратовских немцев. Ни один человек не должен забывать свою родину. Ну вот, там мне предлагают один хутор. Мы там устроим плодовый сад, малинник, разведем земляники, крыжовнику.

Федя уже рисовал себе, как он будет рвать яблоки и объедаться земляникой.

— Потом мы разведем свиней, коров, и у нас будут свои лошади.

«Свои лошади» особенно понравились Феде.

— Только это очень далеко. Туда надо ехать три дня. Но это ничего. Можно ехать и по Волге.

Федя моментально представил себе Волгу, белый пароход, и он на палубе в бинокль смотрит на берега.

Глаза его уже сияли.

— Что же ты думаешь?

— Я думаю, что это будет очень хорошо.

— Ты думаешь? Ну, обними и поцелуй меня, мой сын. Да, я тоже так думаю.

К удивлению, папа вынул носовой платок и углом платка вытер из каждого глаза по слезинке, одним углом — из левого, другим — из правого.

Но отчего он плакал?