Григорий Бакланов - На черном фронтовом снегу

Известия: Перед нашей встречей прошлась по книжным. Редко найдешь Гроссмана, Некрасова, Астафьева, нигде нет ни Быкова, ни вас, ни Кондратьева. Зато спрос на сочинения Виктора Суворова, который переворачивает военную историю с ног на голову: Сталин вовсе не обезглавил армию чистками 37-38-го годов, а укрепил ее, очистил от бездарных карьеристов. Гитлеровские полководцы – Манштейн, Гудериан, Роммель – совсем не крупные стратеги. И война была никакая не Отечественная и уж точно не Великая, потому что СССР в результате подмял пол-Европы…

Бакланов: Тонино Гуэрра говорил, что самая страшная цензура – экономическая. Он так говорил, потому что не испытал цензуры политической. Мой роман «Июль 41 года» был запрещен на 12 лет. Но Гуэрра прав: читать Толстого – это же труд. А книги Суворова я просматривал: абсолютная ложь. Не люблю перебежчиков. Их сейчас много: и на ТВ часто выступают те, которые бегали то на Радио Свобода, то обратно. Не верю я этим людям.

Известия: Сегодня о той войне пишут люди не моложе 60. Толстому было 35, когда он написал «Войну и мир», и он не был участником войны 1812 года. Значит, личный опыт не главное?

Бакланов: Все книги о Великой Отечественной уже написаны. Из последних, настоящих – «Генерал и его армия» Владимова. Приблизительно в 60 он ее и написал, имея в багаже пережитого свои детские ощущения военного времени. Книга о войне, чтоб остаться в литературе, должна быть написана из самой войны и на расстоянии от нее. Вся «лейтенантская проза» возникла лет через 10 после войны. Для военной машины цена одной человеческой жизни ничтожна, а разве была ничтожна она для каждого из тех сотен тысяч отдельных людей в шинелях? В литературе человек – единица измерения, мера всех мер. Только через него мы понимаем и время, и события, и самих себя. Потери на фронте в 44-45-м годах, когда мы побеждали, составляли в среднем двадцать с лишним тысяч человек в день, из них 5,2 тысячи – убитыми. А в 41-м мы ежесуточно теряли на фронтах по 24 тысячи человек, убитыми – 17 тысяч… Окопная правда в том, что война бесчеловечна, мы вообще были уверены, что после такого ужаса войны навсегда прекратятся.

Известия: У нас много говорят об особом отношении государства к ветеранам войны…

Бакланов: Есть такая песня времен Первой мировой: «Брала русская бригада Галицийские поля, и достались мне в награду два дубовых костыля. Ворочусь в село родное, поселюсь на стороне, ветер воет, ноги ноют, будто вновь они при мне…»

Через 10 лет после подвига Гастелло белорусские власти решили перенести прах своего земляка и поставить там памятник. Известно, что в войну с аэродрома взлетели три самолета. Судьба одного до сих пор неизвестна, а другой вел капитан Маслов. Все знали, что Гастелло направил машину на немецкую танковую колонну, а Маслов с экипажем считались пропавшими без вести. Семья Маслова – жена и дочь – долгие годы была унижена, терпела страшные лишения, от них даже отказался отец самого Маслова. А когда через 10 лет раскопали могилу, нашли в ней планшетку не Гастелло, а капитана Маслова и солдатский медальон его стрелка-радиста. Кости перенесли, похоронили почетно – и кому же над ними поставили памятник? Гастелло! А вдове капитана Маслова велели помалкивать, если она не хочет в лагерь. И она еще 10 лет молчала.

Все повторяется – во все времена кто-то на амбразуру ложится, кто-то ползет к вражескому танку со связкой гранат, а кто-то в это время «строит социализьм в Сибири», как, помнится, Егор Лигачев сам о себе сказал. На фронте были случаи членовредительства: и через березу стреляли себе в руку, чтобы ожог не уличил, а то просто высунет руку из окопа и ждет, пока немец ее прострелит. Но бывали ведь и нелепые случайности, иди доказывай в особом отделе, что и как. Мы никогда не узнаем, сколько по приговорам трибуналов, сколько без приговоров было уничтожено тех, кто рад был бы если уж гибнуть, так за родину. За годы войны осуждено 994 тысячи человек: на расстрел, в штрафбаты и штрафные роты, в лагеря. Лежал в нашей палате в госпитале в Красном Лимане комвзвода штрафной роты. С ними, говорил он, просто: в атаку они сами идут. Я – сзади. Чуть не то, стреляешь в спину. Вот такой простой, духовно здоровый парень.

Известия: Вы в артиллерии служили?

Бакланов: Потому и жив остался. Опаснее всего было в пехоте: сегодня пригнали, а утром – в атаку, они еще познакомиться не успели. Народ после войны жил памятью о погибших, может, потому первые годы так героически и работали. Очень точные эти строчки у Твардовского:

Вот это «все же» сопровождает меня всю жизнь. У меня – дети, внуки, а у моих братьев – ни-ко-го. И у друга моего Димки Мансурова – ни-ко-го.

Известия: Как получилось, что вы с братом на разных фамилиях – Фридман и Зелкинд?

Бакланов: Мой брат Юра был старше меня на два года. Отец наш умер в 1933-м, а мама – в 35-м. И тогда Юру взяла к себе старшая мамина сестра – у нее были свои дети этого же возраста, а меня взяла младшая. Юра Зелкинд был студентом ИФЛИ, их погнали на рытье окопов, и – вот удача! – он вернулся в Воронеж. Вся спина его была изъедена вшами… Родители были врачи и имели возможность, как теперь говорят, «отмазать». Но он сказал: «Мама, мои товарищи идут на фронт!» И они не стали его удерживать.

Известия: Почему себе такой псевдоним придумали?

Бакланов: Мне очень нравился «Разгром» Фадеева. Там у Левинсона был адъютант, мальчишка Бакланов. Я его так любил – смешно! Левинсон был ранен в шею и поэтому поворачивался всем корпусом. А Бакланов этого не знал, но подражал ему в каждой мелочи и тоже поворачивался всем корпусом!

Известия: Библия – наше человеческое «все» – там все человеческие характеры, все мыслимые ситуации, в которых человек может оказаться. И нет ничего ужасней Страшного суда. Но ведь и ужасы войн XX века того же масштаба? Так, может, конец света уже наступил, а мы и не заметили?

Бакланов: Здесь, в Ватутинках, – санаторий, и там сторожем был такой Евгений Антонович. Приходил и говорил: «Григорий, давай почитаем Библию». И я читал. Он слушает-слушает и вдруг скажет: «А все началось с того, что разогнали Учредительное собрание». Действительно революция началась с разгона Учредительного собрания – такие ассоциации в нем вызывала эта книга. Мне иногда тоже кажется, что мы не так далеки от Апокалипсиса.

Известия: Друзей «на переправах» теряли?

Бакланов: Терял. Увы, многих пришлось вычеркнуть из списка, они для меня умерли. Меня предавали. Я – никого, никогда.