Я Георгиади - Приговор народа

«Нет такого аргумента, которым взрослый человек мог бы защищать измену родине»… Так он начинает, строя сложную самозащиту. Руки его пока еще пальцы в пальцы на животе… Поговорив немного на эту тему, он переходит к первому тонкому шахматному ходу.

«Я был уже зрелым человеком, когда меня привлек Троцкий. Я пошел за ним лишь потому, что ее было другой подходящей группы»…

Затем он делает отступление, и голосом мягким и углубленным обращается к суду с последней бескорыстной просьбой — верить в его слова… «Я не бандит и не шпик»…

Он делает ссылку на свои заслуги и на то, что вскрыл связь Троцкого с фашизмом, с «кузницей войны».

Он делает второй шахматный ход. Он бросает фразу: «Я не хотел унести с собой в гроб тайн…». Затем снова отступление. Он объясняет, почему никак не принимал «директивного» письма Троцкого и все же подчинился. Оказывается — подчинился во имя дисциплины, хотя уже внутри решил свертывать деятельность троцкистского центра. Почему?

Он дает формулировку троцкизма: невозможность построения социализма в одной стране — отсюда надежда на мировую революцию… Фашизм уничтожает надежду на мировую революцию — отсюда капитуляция перед фашизмом, договор с ним и насильственное разрушение социализма в одной стране…

Радек чувствует «зрительный зал». Руки начинают крутить волосы на бороде.

«Я решил созвать совещание для самоликвидации». Радек подходит к третьему шахматному ходу… Оказывается, он не созвал совещания, потому что террорист Дрейцер упорно уклонялся от свидания с ним. Радек понял тогда, что существует прямая связь Дрейцера с Троцким и не исключена возможность существования третьей (помимо правых) группы террористов-подпольщиков.

«Мы испугались: если бы на совещании поставили вопрос о самоликвидации, то раньше чем провели это решение — нас уже не было бы в живых»…

И сейчас же делает четвертый ход конем.

«Когда спрашивают, как ко мне относились во время предварительного следствия, — удостоверяю: не меня мучил следователь, а я три месяца мучил следователя… Я не открыл рта, покуда не ознакомился со всем следственным материалом». Тут понимай как знаешь. А можно понять и так: — я отвечал со всей искренностью и дал чрезвычайно важные сведения, так как троцкизм для меня был неприемлем.

Он элегантно одет, чисто выбрит, причесан на пробор. Он считает себя красивым. Усы подстрижены, но не кисточкой под самыми ноздрями, как у Гитлера, а менее изысканно. Лицо — окаменевшее.

Перевернув и так и этак листочки с тезисами, он начинает говорить академическим, несколько шепелявящим голосом. Так же, как и во второй день суда, он уверен, что попал сюда потому, что прочел «не ту книжку», а именно Бухарина об организованном капитализме. Но он тут же добавляет: «За нами, троцкистами, не пошел никто, кроме кучки шпионов и бандитов». Это звучит несколько наивно… Действительно, на что они рассчитывали, намереваясь предложить 170-миллионному народу, сильному, талантливому, жизнерадостному, могущественному, богатому, гордому, оставить всякое сопротивление и покорно положить голову на шлаку под фашистский топор.

Увидев, что массы за ними не идут, что средств для проведения заговора мало, несмотря на оплату шпионских услуг, что блок с зиновьевцами распался (после зиновьевского процесса), Сокольников говорит: «Я понял всю безнадежность, и у меня пропал «азарт борьбы». (Кроме бухаринской книжки и троцкистских установок, был еще, оказывается, «азарт борьбы»…) И он решил все рассказать на следствии.

Свесив огромную бороду перед микрофоном., он принялся честить и так и этак троцкизм, даже не пытаясь объяснить, почему он этого не делал раньше.

«Я встал против рабочего класса, я нагромождал одно преступление на другое, расчистил путь троцкизму — и все это потому, что многие годы жил в затхлом, вонючем, гнусном, мерзком троцкистском подполье».

С эпитетами мы согласны. Но почему Дробнис все же многие годы жил среди этой вони и грязи, — он не объяснил. И вдруг, взмахнув бородой, этот не «миндальничающий» с рабочими убийца с пафосом обратился к суду:

«В тюрьме я выпотрошил троцкистскую гнусь из своей души. Дайте мне умереть не позорной смертью, дайте мне возможность вернуться в ряды рабочего класса…»

Окидываешь памятью мировую историю, чтобы найти за две тысячи лет человеческих преступлений что-нибудь стоящее наравне с преступлениями врага народа Троцкого и этих семнадцати жалких и бесстыдно секущих себя предателей. Нет, такого преступления еще не было.

Алексей Толстой

«Ленинградская правда» 30/I 1937 г.

Ровно в 3 часа ночи вышел состав суда. Зал был переполнен. Мы встали — все, как один. Началось чтение приговора — приговора, продиктованного единодушной волей и гневом всего 170-миллионного народа советской страны, волей и гневом всего прогрессивного человечества.

Твердо, чеканно звучал голос т. Ульриха. В четкой формулировке, председательствующий подводил итоговую черту под всей презренной работой гнусной шайки. Во время чтения в нашем сознании вновь всплывали кошмарные воспоминания о кровавых злодействах. Мы, рабочие, колхозники, научные деятели Западной Сибири, больше, чем кто-либо другой, непосредственно испытали на себе все ужасы этих злодейств. Это у нас, на наших заводах, в шахтах Кемерова, в школах, творили свои вопиющие преступления Дробнис, Муралов, Богуславский, Норкин, Шестов. И когда т. Вышинский в заключительной части обвинительной речи произнес свои знаменитые слова: «Я не один! Пусть жертвы погребены, но они стоят здесь, рядом со мною, указывая на эту скамью подсудимых, на вас, подсудимые, своими страшными руками, истлевшими в могилах, куда вы их отправили!» — когда были произнесены эти потрясающие по силе слова, у нас у всех мороз забегал по коже. Мы — люди бывалые. Многие из нас видали и переживали всякое во время гражданской войны. Но у многих в этот момент спазмы стали сжимать горло.

Затем начались последние слова обвиняемых. Они говорили долго, некоторые — по три четверти часа. «Даруйте мне жизнь», «Дайте мне возможность честным трудом искупить свою тяжелую вину перед народом, который я так мерзко и низко предал», — говорили подсудимые. Эти слова вызывали у нас озлобление. На какое снисхождение может рассчитывать большинство из них — подлых изменников и гнусных убийц? Где найти ту меру наказания, которая могла бы хоть в ничтожной доле ответить за пролитые этими негодяями потоки человеческой крови, за сотни и тысячи искалеченных жизней?

…Суд удалился в совещательную комнату. Поздно ночью мы ждали, конца процесса. В кулуарах мы беседовали с прибывшими на процесс французскими коммунистами — редактором «Юманите» Марселем Катаном и т. Вайяном Кутюрье. Наши французские товарищи с величайшим волнением выслушали рассказ шахтера Гальмутдинова о зверствах троцкистских гадов на шахтах Кемерова. Они подробно расспрашивали о нашей жизни в Западной Сибири и в заключение, пожимая нам руки, просили передать привет рабочим и колхозникам края.