Сергей Данилов - Сад Шкроева

Тюлин продолжает шляться по радиостанциям эфира. Нас интересует только «Седов». Где находится ледокол? Удалось ли ему подобраться к Новой Земле?

Стрелка конденсатора стала.

— «Седов»!

Карандаш Тюнина расшифровывает тире и точки в простые записи бортжурнала. «Закончили выгрузку, приступаем к сборке дома…»

Всем становится скучно и грустно. Никто не заглядывает под карандаш Тюнина. К чему? Фраза сказала больше, чем нужно, и охолостила содержание наших стремлений и порывов. Соревнование окончилось. Мы биты. «Седов» опередил и пришёл раньше на Северную Землю. Хотя и у нас теплится ещё надежда, что льды, возможно, не позволят кораблю подняться в более северные широты, — «Седов» подошёл с юга, и нам ещё предстоит своим полётом исследовать и выявить лицо архипелага, — но всё же основная «пальма» уже находится в других руках.

Обидно.

И, пока мы выражаем друг другу соболезнование, делимся печалью, Тюнин привскочил, и, выронив тетрадь журнала, кричит:

— Погиб «Зверобой»!

— «Зверобой»?!?

— Что?

— Я только что слышал работу «Неупокоева» (гидрографическое судно). «Неупокоев» сейчас находится около устья Пясины. Там же погиб «Зверобой». Отчего — не знаю. Об этом ничего не говорится в радиограмме. Но… — Тюнин смущён, потом говорит, — «Неупокоев» вызывает сейчас на помощь теплоходы. Очевидно, имеется какая-то надежда на спасение шхуны.

— Так что же, погибла шхуна или нет?

— Шхуна — не знаю, но люди целы. Стоп, стоп…

Проходит пять, десять минут, листы бортжурнала покрываются записями, но в них нет ничего нового. «Неупокоев» запрашивает срок возможного прибытия теплоходов к месту катастрофы, просит сообщить мощность водоотливных средств и не забыть прихватить водолазов.

Клянем Тюнина за его страсть к экспериментам. Если бы было цело динамо — сейчас запросили бы «Неупокоева», не требуются ли услуги самолета, но динамо по милости Владимира Александровича крутится, не давая ток. Вообще этот молодой человек обладает многими странностями: так, например, в экспедиционных условиях он пытается применять лабораторные методы своего Томского университета. От подобных попыток плачет весь экипаж, страдает немало и сам студент. Впрочем, оставим несчастного.

— На машину!

Свёртываем лагерь и отправляемся в конец бухты, где находится наш самолёт. Последние дни ртуть градусника почувствовала озноб и, ежась от холода, старается укрыться за нижними делениями шкал. Разводим костёр и греем воду. Во избежание всяких недоразумений с радиаторами, боясь, как бы замороженная вода не разорвала их соты, Квятковский спустил её в первую же ночь посадки в Мидендорфе. Теперь надо нагреть 12 вёдер.

От мороза спасает хорошая одежда. Я чувствовал себя на Чукотке довольно недурно даже при 54 градусах ниже нуля, ибо тогда была абсолютная тишина. Сейчас всего несколько градусов, но я переливаюсь дрожью, как лист в осеннюю бурю. Пронзительный ветер, от него нет спасения. Не защищает даже оленья шкура. Кстати, когда стало не в меру прохладно, я взял одну из шкур, сделал в центре крестообразный разрез, и стал надевать мех поверх реглана. Я был похож на какого-то пещерного жителя доисторической эпохи; надо мной беспощадно трунили, но я смеялся:

— Зато мне тепло. А давить фасон, обольщать медведиц —предоставляю вам эту возможность.

Холодно. С ужасом думаю, что будет в полете.

Идём на взлёт. Бухта полна льдом. Идём узким фарватером чистой воды. Чуть ошибёшься — дно лодки будет пробито, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Оторвались. что разделывают моторы! Они, как чахоточный больной, заливаются в сплошном кашле. Взбесившийся бензин способен на самые пахабные штуки. Проходит десять, двадцать, тридцать минут. Моторы неуёмны в своей дикости. Мы идем над сплошными ледяными полями. Если так будет продолжаться дальше…

Поворачиваем обратно. Отступаем, не доходя 50 миль до Северной Земли. Лучше отступить, чем быть битым. Глупо погибать из-за дурацкого упрямства. Кое-как дотянули до шхер Минина, и, как только вновь повстречали тепло, моторы перестали чудить… Через пару часов были на месте катастрофы.

Неподалёку от устья Пясины, завалившись на левый борт, как подраненное исполинское животное, лежал «Зверобой». Шхуна стояла, выражаясь на морском жаргоне, на «мертвом якоре». Два года назад он был известен под именем «Браганца». Эта посудина сшита из доброго дерева и построена талантливыми людьми. Участвовала в плавании по оказанию помощи экипажу дирижабля «Италия». Она не очень-то отставала от «Красина», ледокол настиг и обогнал шхуну только у Семи островов, т. е. когда до группы Вальери оставалось всего каких-нибудь 40—50 километров. Пробиваясь через льды, мы прошли почти рядом тогда. На мачте шхуны красовались флаги: «Желаем счастливого плавания».

Впоследствии «Браганца» была куплена нами для зверобойного промысла.

— Как это случилось?

Ну, как это случилось. Это случилось очень просто. Капитан Петранди вёл шхуну с Пясины. Шхуна уже вторую неделю плавала в совершенно необследованных водах. Человек может не спать день, два, три, но на четвертые сутки он уже чувствует некоторую, вполне законную слабость. Петранди не спал больше. Сдав своему помощнику штурвал, он спустился с капитанского мостика вниз, чтобы выпить стакан чая. Судно налетело на «кошку» (подводная каменная гряда). Её стало бить о камни. Радист едва успел передать пару фраз о катастрофе, как появилась пробоина и радиорубка была залита водой. Люди целы. Вот придут теплоходы — может быть, удастся подвести пластырь под пробоину, откачать трюмы и стащить «Зверобоя» с мели. Нашу машину посылают навстречу теплоходам. Мы должны как можно быстрее доставить водолазов. Спасение шхуны зависит от того, насколько долго продержится штилевая погода. Водолазы в шторм не работают. Первый же шторм — конец Зверобоя».

№11 Гибель «Зверобоя»

Снимок гибнущей шхуны «Зверобой» ( №11), напечатанный в «Комсомолке», спецкор А. Том позаимствовал у Алексея Шкроева, однако автор фотографии не указан и по умолчанию спецкор «Комсомолки» присвоил авторство себе. Но это мелочь по сравнению с тем, как в своей статье он на всю страну осмеял радиста Тюнина, студента того же Томского университета, в котором учился Шкроев, и как перевел стрелки с пьяницы капитана Петранди на безымянного старшего помощника, являясь по обыкновению тех дней, не только бойцом идеологического фронта, перо которого, как известно, стараниями Маяковского было приравнено к маузеру, но и уполномоченным ОГПУ, следователем НКВД, прокурором и судьей. А. Тому любой ценой нужна слава и орден, кстати даже фотограф с «Седова» получил свой орден за экспедицию. Ехал на пароходе, в отдельной каюте, а Том летел на самолете, в холоде, но при всем при том не успел к раздаче наград. А даже и успел бы, как сообщить в Москву, если передатчик не работает? За одно это студента-радиста следовало раздавить, как комара, что Том и делает в статье, по существу состряпав в центральную прессу примитивный донос, назначив ответственным за неудачу студента, ставшего помехой на их пути к героическим ледовым вершинам. Слушать по приемнику про успех товарищей спецкору «Комсомолки» чрезвычайно противно и скучно. Он даже для приличия не счел нужным порадоваться удаче экспедиции «Седова», как это принято меж нормальными людьми, хотя бы на страницы центральной прессы не выносить своих карьерных чувств, нет, куда там, расстроился ужасно и печатно. В таких случаях всегда нужен козел отпущения, спецкор нашел его в лице студента, ибо тот пытался чинить аппаратуру, основываясь на знаниях, полученных на лабораторных занятиях! А на чем еще может основываться студент при ремонте аппаратуры? Остается сожалеть о судьбе бедняги после такой статьи, можно предполагать, что она по прихоти «атома красной идеологии» завершена, как и судьба старшего помощника капитана, ведь повсюду уже идут судебные процессы над «вредителями».