Юрий Власов - Женевский счет

После панихиды какой-то пожилой человек, оглядев собравшихся в соборе (несколько десятков преимущественно старых офицеров), громко произнес: „Ну, и не много же порядочных людей в Омске“».

Атаманщина подрывает и без того зыбкий и неустойчивый тыл.

И Будберг подводит итог:

«Вред атаманщины, это — мое credo; я считаю, что она работает на большевизм лучше всех проповедей и пропаганды товарищей Ленина и Троцкого. На это явление надо смотреть в широком масштабе… мальчики (то есть атаманы. — Ю. В.) не понимают, что если они без разбора и удержу насильничают, порют, грабят, мучают и убивают, то этим они насаждают такую ненависть к представляемой ими власти, что московские хамодержцы могут только радоваться наличию столь старательных, ценных и благодетельных для них сотрудников…»

Нейдет из памяти диковатый случай. Складываю главы повествования о Гражданской войне, крахе адмирала, а этот случай занял место в памяти и стоит. Раз так — место ему здесь, хоть и не имеет прямого касательства к рассказу.

Багир Фархутдинов был в составе той сборной, которую сменило мое поколение. Он выступал в легчайшем весе.

Я познакомился с ним на сборах, когда он уже числился во втором составе. Это означало: не сегодня-завтра у него отнимут стипендию, и цепляйся за жизнь как умеешь.

Багир не стал чваниться чемпионскими званиями — и подался в массажисты. Это дало прочный кусок хлеба.

Именно Багир был первым нашим «мухачом», удостоенным звания чемпиона мира. Среди советских атлетов легчайшего веса до него это никому не удавалось. Он выиграл у знаменитого в те годы иранца Намдью — как говаривали, любимца шаха Реза Пехлеви.

В долгие вечера после тренировок ребята пускались в разного рода воспоминания («травили»).

И услышал я однажды от Багира историю, настолько необычную и в то же время настолько типичную для нашего времени, — в общем, умолчать грех.

Срочную службу Багир отбывал вскоре после Великой Отечественной войны в так называемых внутренних войсках. На его долю выпадало не раз конвоировать различные партии заключенных.

Однажды он с такими же солдатами, как и сам, конвоировал крупную партию — порядка полутысячи человек. Где и когда — моя память не удержала, да я и не интересовался. К чему мне это было?..

Все как водится: вокруг колонны цепочка солдат с автоматами; через одного-двух — с овчарками.

И случилось непредвиденное: навстречу, из низины, вывернула женская колонна примерно такой же численности. И, само собой, под охраной.

Женскую колонну завернули, насколько могли, в сторону. Однако, когда колонны сравнялись, мужчины-заключенные в едином порыве смяли охрану и ринулись к женщинам.

Все произошло настолько быстро — охрана только хлопала глазами, соображая, что к чему.

Женщины отозвались на порыв мужчин и опрокинули свою охрану. Две толпы бежали навстречу друг другу и неистово кричали.

И случилось то, чего Багир не может забыть и доныне.

Женщины на ходу расстегивались, заголялись и падали под мужчин. В какое-то мгновение поле оказалось усеянным плотно прижавшимися парами. Охранники пинали мужчин сапогами, прикладами, стреляли в воздух, были спущены собаки — и они рвали, кусали людей, но никто не разжал объятий.

Поле из полутысячи пар целовалось, стонало, выкрикивало имена, нежные слова… И пожилые, и юные, и почти старухи, и совсем старые — все обнимали, целовали, льнули к мужчинам…

И никакие побои, кровь не могли расцепить пары.

И только тогда, когда мужчины извергли страсть в чресла женщин, заключенных смогли разделить в колонны.

16 августа 1919 г. ВЦИК и Совнарком объявляют адмирала Колчака и его министров вне закона. Все изданные ими государственные акты считать недействительными.

17 августа конный корпус деникинского генерала Мамонтова прорвался к Тамбову и Козлову.

30 августа Киев — под Петлюрой. На следующий день Петлюра (очень много на нем невинной русской крови) вынужден оставить город. Его займут войска деникинского генерала Бредова. Вот тогда и откроют свои тайны могилы Грюнвальда.

И будет их разглядывать, щупая себя и крестясь: не во сне ли — мой собрат по «железной игре», рекордсмен России по штанге Александр Григорьевич Красовский. Точно фамилия отразит: красавец был, плечист, улыбчив. Не хотел он встревать между белыми и красными — учил мальчишек и парней «драконить» штангу, но… спугнули чекисты. Бежал на рассвете из родного Чернигова. Должен был пойти по списку заложником. Спас один из учеников. Служил в ЧК и подсмотрел в списке фамилию, шепнул тренеру.

Ушел Александр Григорьевич от пули по заложничеству. А как увидел пасти могил с останками тех, кто недавно был человеком, — надел форму, прицепил шашку и явился в первую же белую часть: подпоручик Красовский! Готов сражаться за Россию против большевиков!

Ох и насмотрелся этот сильный человек на взбесившуюся страну, на трупы, казни, стоны. И случится так, что толпа вытолкнет его на утлое суденышко — и причалит он к турецкому берегу…

Долго рассказывал мне о своих мытарствах бывший подпоручик Селенгинского полка, а было это в год 1962-й в стольном граде Париже на большом турнире атлетов.

Недоверием залег рассказ о могилах. В Киеве — и братские захоронения? И это — ЧК? Быть не может! Листал я свой партийный билет — и не верил. А после прочел… сначала у Гессена в «Архиве русской революции», после у Фомина в «Записках старого чекиста».

Все правда! Не обманул подпоручик-атлет. Носил я тогда титул «самого сильного человека в мире»…

Нелегкой окажется жизнь у Федора Тимофеевича Фомина. Забросит его судьба на должность начальника ленинградского УНКВД (начальник — Медведь — будет в отпуске), когда Николаев пристрелит Кирова. Это он, Федор Тимофеевич, первым будет докладывать Сталину об обстоятельствах убийства Кирова. И это Сталин при всех отвесит ему пощечину. Лязгнут за ним засовы — тюрьма и лагерь станут ломать его, однако Федор Тимофеевич выдюжит. Помрет Сталин, и выпустят его на волю со справочкой, что сидел напрасно, так как ни в чем не виноват…

Положим, вина имеется. Служба в ВЧК-НКВД на высоких должностях — это всегда кровь…

Вот так замкнулся сказ о тех киевских могилах. Мгновенно затянулся узел в Киеве — сколько судеб! И не своя — чужая воля уже повела людей…

«Я стоял в Никольске на платформе, ожидая поезда, — вспоминает Джон Уорд, — кругом была толпа русских; недалеко находился японский часовой. Вдруг он бросился вперед и ударил прикладом… в спину русского офицера; последний упал… катаясь от боли… между тем как японец, скаля зубы, взял ружье «на караул». Хотя кругом стояло немало народу, ни у одного из русских не хватило духу пристрелить японца… Десять минут спустя другой японский часовой повторил то же самое, но на этот раз жертвой была хорошо одетая русская дама. Русские были так запуганы, что даже ее друзья побоялись помочь ей. Я подошел, чтобы помочь; японец отстранился, но продолжал смеяться… Я отправился в японскую главную квартиру, находившуюся недалеко в вагоне, и донес о происшедшем. Офицер казался удивленным, что я вступился за каких-то русских… Я отвечал, что первый же японец, который дотронется в моем присутствии до английского офицера или солдата, будет убит на месте. Это, по-видимому, удивило японского офицера, который указал на то, что они оккупировали Сибирь и имеют право делать все, что им угодно. Я счел необходимым поставить на вид, что японцы действуют в союзе с другими державами, включая сюда и Россию; что мы здесь находимся в качестве друзей русского народа, а не завоевателей. Этого как раз он не мог или не хотел понять…»