Юрий Власов - Женевский счет

С похмелья случались и буйства. Адмирал крушил все, что попадало под руку. Ему мерещились не люди, а призраки со свиными рылами. Да, все это — двуногие подобия людей. Торгуют всем — ничего святого. Эволюция замкнула круг — и теперь животные топчут белое, синее, красное…

Адмирал подходил к окну и, теряя в глазах предметы, нашептывал в белую, мурашливую мглу.

— Помоги, Отец! Тобой живу, ради твоей любви! Помоги, дай силы победить зло! Как, чем образумить людей?..

Александр Васильевич скорее угадывал, нежели слышал шаги и голос мальчика-адъютанта и, не поворачиваясь, рассекал в его сторону рукой воздух — и тот отступал за дверь. Адмирал, растворяясь в белом потоке света, говорил себе:

— Да, мы приговорены к смерти, но ведь есть все не только для того, чтобы выжить, но и победить: и золото, и оружие, и, слава Богу, своя земля под ногами, — а что творится?! Сами себя топчут, казнят, похабят! Себя продают! Судьбы будущих русских предают!..

Он никогда никому не откроет своего лица в такие мгновения. Никто не смеет видеть. Поэтому и дал отмашку адъютанту. Для всех он поглощен делами. Важные дела требуют обдумывания. Вот так.

— Трубчанинов! — звал немного погодя адмирал. — Нет больше сил! — Как можно спокойнее говорил он, пряча за улыбку тревогу. — Будем пить за предательство, за бессилие могущих все, за подлость и похоть могущих все! Что смотришь так? Откупоривай, Трубчанинов… Envers et contre tous… [174]

Он умеет пить, и его обычно не мутит, а уж если и мутит, то из-за необходимости окунаться в дела — эту зловонную жижу так называемых человеческих отношений и следствий этих отношений, всегда оправленных в такие громкие и звучные слова. Все в соответствии с природой материи: предающие (себя и всех) обожают голубиную чистоту одежд. Чем возвышеннее слова, тем глубже распад и гниение…

Не Бог, не Создатель, не мудрый Спаситель поставил его в белые вожди. Дьявол глумится над ним, мучает бессилием, невозможностью повелевать событиями и людьми. Кому нужно, чтобы он встал на колени и закрыл глаза?..

Матерь Божья, дай мне силы жить в сознании своей правоты!

Лишь ответственность перед делом громадной важности удерживает его на высоком посту. Пусть сейчас развал, пусть риск позора, проклятия, смерти! Именно теперь, в самые критические дни борьбы, он считает недопустимым любой другой поступок, кроме как быть верным долгу. Он давно видит, какой скверный оборот принимают события, но считает высшей подлостью заботу о своем, личном. Все, что угодно, но не позор трусости и предательства!

Он взращен на славных традициях и знает, где место адмирала и как гибнут адмиралы. Он сделает все, чтобы спасти корабль, имя которому — Россия.

Бог поставил меня на этот путь!

Только бы освободить корабль от балласта, только бы отправить за борт весь балласт! Он не оставит Россию!

Честь, слава, Родина!

Все это вздор, бабьи страхи! Еще живет и борется белая Русь! Не звонить колоколам в помин ее!

И если ему, Александру Колчаку, суждено начать все сызнова, если судьбе будет угодно подарить ему такое счастье, он освободит корабль от балласта! Он возродит святой смысл имени — Россия!..

«Шла девица за водой, за студеной ключевой…» — поют за окнами солдаты конвойной команды.

— …Я еще раз могу объяснить свое понимание истории. Это не мои мысли, однако я их глубоко чту и разделяю, — говорит адмирал своему мальчику-адъютанту. — Нашу эпоху знаменуют два главных фактора: варварство социальных учений и сатанинское обожествление еврейства, искусно созданное мировым еврейством, их богатством, интернациональными связями, космополитизмом. Россия оказалась беззащитной перед их напором — учением, которое они создали, и тем сверхраздутым представлением о себе, за коим толпится все то же жадное еврейское племя. И за это русский народ платит ужасную цену…

Адмирал помолчал и сказал:

— Бог… он должен быть не в иконах и молитвах, а здесь… — И Александр Васильевич показал себе на грудь.

Александр Васильевич хорошо помнит последнюю беседу с генералом Дитерихсом. Генерал докладывал о ходе расследования гибели бывшего императора и его семьи, с похвалой отзывался о Николае Алексеевиче Соколове.

Это было сразу после заседания правительства.

Они остались одни в большом зале. За соседним столом адмирала ждал начальник штаба генерал Занкевич.

Дитерихс говорил:

— Вожди большевизма явились на зов народа. Они порождены требованием народа. Все, что происходит, не случайно. Ленин создан требованием народа — герой по образу и подобию народа. Именно в этом его сила. Иначе большевики не удержались бы у власти и десяти суток.

— Выходит, если хочешь знать, каков народ, попристальней приглядись к Ленину? — подал голос Михаил Ипполитович Занкевич.

— Вот именно. В Ленине получили развитие те качества, которые люди этого племени наиболее ценят.

— Племени? Это вы о русских? — спросил Александр Васильевич.

Дитерихс мотнул головой:

— Да.

Александр Васильевич нервно поднялся, закурил трубку.

Он говорил генералам, что не согласен с ними. Народ обманут, растравлен пороками старой власти, измучен войной, к тому же развращен демагогией большевиков. Он решительно заявил: народ — это не большевики!

И, забыв о генералах, он швырнул стул. В находах ярости он становился неуправляемым.

Дитерихс был черен волосом, а собою бел. С возрастом волосы дали обильную проседь. В средние лета усы носил скобочкой, подбритыми подле уголков рта. А после дал усам волю: длинно пошли и несколько пышно. В военные годы стрижку имел короткую, почти ежик. Лицо вызывало расположение простотой, типично крестьянское — миллионы таких лиц по России. Глаза слегка навыкате.

Рядом с ним Александр Васильевич — щеголь, позер. Волосы на аккуратный пробор, даже прилизаны: волосок к волоску. Глаза чуть прищуренные. В лице — строгая напряженность и в то же время гордость, независимость. Губы сжаты. Под отложным воротником френча — белый офицерский Георгий, его же орденский знак и над карманом слева. Через правое плечо — узкий ремень портупеи.

Что бросается в глаза — крупный горбатый нос. Однако во всем облике прежде всего привлекает внимание несомненный ум и достоинство.

Уже прощаясь, Михаил Константинович Дитерихс сказал:

— Ничего страшнее, чем ленинизм, народ придумать не мог… и, полагаю, не придумает. Вообразить что-либо страшнее уже невозможно.

— За то и платим, — неторопливо, рассудительно ответил

Занкевич.

— Наша плата — это еще копейки, — сказал Михаил Константинович и вышел из зала…

Адмирал уже давно страдал нервным истощением и прилагал все силы, чтобы скрыть это. Но напряжение работы доводило до изнурения. Об отдыхе и лечении и речи быть не могло. У него было такое ощущение, будто его пожирает огонь. Он только по-волчьи озирался: кто еще вырвет из него кусок жизни?.. Откуда еще беда?..